Лилия Беляева - Убийца-юморист

Плиту мы уронили тотчас и с таким грохотом, что сарай задрожал и стекла зазвенели.

Теперь я держала в руках всю статью-обличение «В постели с…»

— И что дальше? — спросила меня добросовестная подружка, поглаживая ладонью, видно, занывший зуб.

— А дальше, моя самоотверженная, я хотела бы от всего сердца обнять и расцеловать твоего братца-бродягу.

— За что же это?

— Именно за то, что он неряха и шелапут.

— С каких это тебе пор стали нравиться такие бестолковые?

— С текущей минуты! Но безумно!

— Пояснишь хоть?

— Потом, потом. Читай прессу.

Из этого сарая я, вроде, выжала все. Но не уходилось чего-то. Глаза шарили по стенам, потолку, подоконнику. Руки перебирали полувыжатые и вовсе пустые тюбики с масляной краской, что лежали в коробках…

И не зря, не зря. В запыленной картонке из-под ботинок, валявшейся под раскладушкой, я нашла несколько магнитофонных кассет. На каждой — белая полоска и недописанное слово Высоц… То есть, ясно — «Высоцкий».

Всего таких кассет было пять. Что-то подсказало мне: «Забери. Вдруг пригодятся».

— Дарья, — сказала я, — не возражаешь, если я украду эти кассеты у Виктора? На время… Давно Володю не слушала…

— Конечно, бери.

— Не ценишь ты своего брата! А надо бы! — посоветовала, складывая кассеты в сумку. — Кто любит Высоцкого, тот не может быть плохим человеком, а только очень-очень хорошим.

— Этот «очень хороший» сколько гитар погубил! Вон в углу обломки… не сдавалась Дарья. — «Случайно наступил». Ну как можно случайно наступить на гитару? А другую как нарочно ставил у батареи, расклеилась…

— Дарья, — твердо сказала я. — не выйдет. Отметаю все поклепы! Мне очень и очень нравится Виктор. Он — умница! Он — чудо!

— Нравился бы, ты бы заметила, как он смотрел на тебя, когда тебе было шестнадцать…

— Зря я так! Ошибка молодости! Вот как девушки упускают свое счастье.

Я расслабилась и готова была болтать и болтать. Но Дарья накинула узду на мою разговорчивость:

— Ох, Танька! Что будет, что будет, когда он явится, наконец! Он же совсем мамкин сын… Он же, как узнает, — с ума сойдет! У него же нервы, действительно, не ахти какие… Ну ошпарился же кипятком в три года, столько кожи слезло, потом вживляли… Она же всегда так его ждала после всяких этих бродяжеств…

— Дарья! Поверь! Я его тоже очень и очень жду! Как только он явится, сейчас же звони мне! Примчусь в тот же миг! Договорились? И расцелую его, вот увидишь… Теперь… как там в «Трех сестрах»? «В Москву, в Москву!»

… До электрички нас провожал благодарный пес-бездомник. Он сам, лично, нес свой тяжелый розовый язык, свесившийся из пасти чуть не до земли. Жарко, значит, было. Дарья прикрыла голову свежим лопухом и рассуждала вслух об этой самой невероятной жаре и отсутствии целесообразных, своевременных дождей.

Я не мешала ей выговариваться, даже поддакивала изредка. Но мне-то на самом деле теперь было все нипочем: хоть град с куриное яйцо, хоть ураган, хоть землетрясение.

— Дарья, — сказала я при расставании, — мы с тобой сегодня славно поработали.

— А подробнее?

— Прости меня, но… Долечивай свой зуб. Спасибо тебе, что…

— Да о чем ты, Танька! Ты скажи мне… можешь теперь… после дачи сказать, что Витька… я не хочу это выговаривать… но… что Витька ни в чем не виноват, что он… он не мог убить мать?

Я остановилась. Она тоже. И пес заодно. Мимо, поскрипывая сиденьем, прокатил белоголовый мальчишка лет пяти на двухколесном новеньком велосипеде. И сам он выглядел совсем новеньким, свеженьким в белой рубашонке… Да, в сущности, таким и был — ведь только-только вылупился из яйца и появился здесь, на земле…

— Ничего не могу тебе сказать, Дарья, — отозвалась я, глядя вслед мальчишке. — Пока ничего точно. Потерпи. Может, совсем немного осталось…

Лифт в моем доме не работал, но я взлетела на свой этаж так быстро, словно за мной гнались. Мне надо было побыть одной, подумать, рассортировать впечатления дня, отделить важное от неважного, в конце концов просто отдышаться…

Но едва я закрыла за собой дверь своей комнаты — мать:

— Иди ешь. Ты, небось, опять ничего толком не ела. Учти — суп стынет, а я его готовила, старалась…

Делать нечего — надо слушаться. Есть и в самом деле хотелось.

Шла мимо холодильника — врубила телевизор, механически и так же механически, думая о своем, села к кухонному столу, взяла в руки ложку…

Однако даже один глоток сделать не успела, потому что бородатый, но лысоватый телемужик потребовал от меня ответа на поставленный ребром вопрос:

— Хочешь пива из моего отлива?

Я чуть не швырнула в него ложкой… Но, оказывается, не имела на это никакого права. Мужик писал современную прозу, как пояснила телеведущая, «не для всех, а для тех, кому дорого тонкое владение словом, кто способен по достоинству оценить способность Георгия Куделина передавать не только настроение, атмосферу дня, но и тончайшие нюансы душевного дискомфорта.

После этих её величальных слов талант совсем распоясался и принялся читать с листа свое свежайшее произведение, которое так и называлось, оказывается: «Хочешь пива…»:

«Бесплодно мчусь по инфернальным лабиринтам Нью-Йорка, Коста-Рики, Гонолулу. Окна разинули рты, заборы выставили зубы. Я один как последний стафилококк, уцелевший от медухищрений, как памятник одиночеству. Я хочу пива. Пиво — это текучий, пенящийся эквивалент человечности. Но пива нет. Одна безразмерная трансмиссия, уходящая за горизонты вечности. Мамы нет у меня. Папа исчез ещё раньше. Мне тридцать семь лет. Я чувствую, что меня волокут, волокут, чтобы засунуть в вечность факса.

И вдруг я вижу белые зубы негра. Они улыбаются сквозь бороду Распутина. Я слышу голос, в котором звенит человечность с примесью гарлемского отстойника:

— Эй, приятель, хочешь пива из моего отлива?

Я бросаюсь ему на шею. Я взлетаю на Эмпайр Билдинг, на Килиманджаро, на Эверест, параллельно грядущим грозам и ураганам…»

Я, было, решила, что бородатый, носатый из подотдела юмористов, и ошиблась.

Та же телеведущая с музыкальным голоском попросила нас, телезрителей, оценить широкие возможности нового демократического времени, которое позволяет теперь знакомиться не только с такими яркими представителями авангарда, как Георгий Куделин, но и с «почвенниками», идущими своим путем.

Я, было, опять зачерпнула ложкой супу, но опять оцепенела оттого, что экран заняла очередная бородатая физиономия и дала мне задание:

— Прошу вслушиваться в слова! Слова русские — это жемчуга. Настоящая русская речь узориста и то в нежность бросает, а то как саданет под дых… Я, конечно, в классики себя не записываю, но попробую сейчас прочитать с листа, как у меня получается, как идет, если сердце прикипело к исконному…