Лилия Беляева - Игра в дурочку

Что же такое, однако, Володя? Как он-то возник в эпицентре событий? Служил в армии в Таджикистане, попал в плен к моджахедам, бежал из плена, волоча простреленную ногу. На гражданке быстро понял, что никому не нужен, что деньги, достойные мужчины, можно заработать только на торговле оружием или наркотиками, или тем и другим. Попался по-глупому. В его машине милиционеры нашли закатившуюся гильзу. Эта гильза «привела» к пистолету, из которого был убит войсковой капитан. Володя догадался, зачем его машину брал на ночь подельник Аскер… Но уже в тюрьме. Надо было бежать во что бы то ни стало — в судейскую справедливость он нисколько не верил. Бежал в Россию. На вокзале в Кзыл-Орде нашел пьяного, избитого до полусмерти парня, здесь же валялись его документы, взял. Превратился из Антона Трофимова во Владимира Новикова. Домой, на Тамбовщину, не поехал. Двинул в Москву. Здесь пришел к Виталику. Вместе служили, спали койка к койке. Виталик устроил в морг, где сам работал. Потекли неплохие деньги. Неплохие на первый случай. Но он ценил спокойствие. Снятая однокомнатная его пока устраивала. Через некоторое время в Москве объявился ещё один их дружок «по оружию», пензенец Веня-Веник Самсонов. Ему тоже надо было отсидеться в тихом месте после «дела», о котором он не хотел распространяться. Стали вместе втроем готовить покойников к лежанию в гробах, то есть мыли, замораживали, гримировали, одевали, заранее договариваясь с родственниками о цене. Родственники в подобных случаях не жилятся…

Однажды очень некстати Антону-Володе встретился в кафешке человек из Душанбе, узнал, подошел обниматься… Оказалось, с добрыми намерениями… Предложил поучаствовать в «мероприятии»… очень верном и денежном… «Один тут задолжал людям, надо его убрать». «Стрелять-то не разучился? — спросил человек. — Удачный выстрел — десять тысяч «зеленых». Выстрел был удачным. Ему предложили «сесть» на торговлю наркотиками, превратившись в водителя при директоре Дома ветеранов работников искусств. Кондитерша Виктория стала жить с ним и по заданию, и по влечению. Она, испытавшая на себе голод-холод, бомбежки в Чечне, очень хотела быстрых больших денег, и чтобы можно было уехать «из этой поганой страны туда, где живут нормальные люди». Она, повидавшая сотни, тысячи изувеченных, искалеченных, обгорелых трупов молодых парней, женщин, девчонок, детей, а заодно и гадов, разбогатевших на чужой крови, на выбитых мозгах, наслушавшаяся во, по горло, блевотного вранья по телеку-радио, от всяко окрашенных властей — больше нисколько не верила в то, что на этом свете есть справедливость, что надо оставаться честной, жалеть других. В Бога тоже разучилась верить. Если бы он был такого бы не происходило, — решила она раз-навсегда, когда сама, своими руками вбивала деревянный крест в сырую могилу своего трехлетнего сына, собранного самой же по кусочкам после бомбежки. Она так и сказала Антону-Володе: «Теперь я была готова на все». Теперь она хотела денег, много денег, чтобы заработать на белый дом у синего моря и чтоб он стоял где-то далеко-далеко от Чечни, от Росси, от слова «перестройка». Ее муж, чеченец, был не в счет: когда-то они вместе учились в сельхозинституте, читали одни и те же книжки, смеялись над одними и теми же анекдотами, танцевали, пели. Она и вообразить себе не могла, что придет такой час, когда он явится к ней прямиком из боя, вытащит видеокассету и скажет:

— Погляди, что мы с русскими свиньями сделали…

Она поглядит: бассейн где-то возле загородного дома богатого горца, в бассейне плавают тела без голов и отдельно — головы. Вместо лиц — месиво…

— Что у них с лицами?! Где уши?!

— Обхохочешься, если скажу. Мы на них голодных собак и кошек напустили… Как же они их жрали! Как рвали! За нашего сына! Аллах акбар!

Она рассказала и об этом Антону-Володе. Володя её пожалел. Хотя осудил немного за то, что она не приняла больше в свою душу своего мужа после той кассеты и его торжества правоверного мусульманина. Сказал:

— Война ломает мужиков. Их тоже стоит пожалеть. И русских, и всяких.

— Нет, не могу, — ответила она. — Я не знала, как с ним спать после всего. Он же сумасшедший стал. Хорошо, что его убили!

Яд получал Антон-Володя и отдавал Виктории. Сам он не травил никаких старух. Виктория объясняла, почему ей все нипочем, когда пряталась в его объятиях:

— А чего этих старух жалеть? Они давно чужие жизни живут! Чужой век заедают! До восьмидесяти дотягивают! До девяноста! А сейчас столько молодых гибнет! Которые ничего хорошего не успели повидать… А эти ещё и серьги-бусы на себя цепляют! По своим черным губам краской водят! Как будто я не отыскала правую ручку своего сыночка под тахтой… Как будто меня не насиловали четыре боевика, козлы вонючие… Были бы у меня отец с матерью, а то бабка одна свистнутая осталась…

Володя считал, что это не худший вариант. Хреново, когда как у него: мать — пьяница, отец неизвестно кто и где, брат — дебил…

Как ни странно покажется кому-то, но мечты у этих добровольных подручных наркодельцов, были одни и те же: всем им хотелось тишины, покоя, всем рисовались белые виллы или домки у синего моря и чтобы никого вокруг, никаких соглядатаев. И все они не любили москвичей уже за то, что те имели законное жилье в столице и не ценили этого, за то, что иные из них не стеснялись обзывать приезжих, лепившихся по столичным углам, «лимитой», «деревней», «бомжами», хотя сами, многие, не очень-то давно прозябали в каких-нибудь очень дальних «Перегрязях» или «Угловках».

Впрочем, бедные москвичи вызывали у них презрение, а вот богатые, эти «раскрученные» мужики и бабенки при больших «бабках» — почтение и почти благоговение.

И Володя, и Виктория, и Аллочка позволяли им быть такими, какими они и были: жесткими, безжалостными выжигами, готовыми за свое, то есть удачно «грабанутое» добро, перегрызть глотку любому. Любовались, когда доводилось наблюдать живьем или по телеку выезд этих Хозяев жизни. Их, бедных, не дотянувшихся до всей этой красотищи, пленяли шикарные иномарки, здоровилы-телохранители в черных костюмах при галстуках, могучие, многоэтажные особняки, выросшие за самые короткие сроки, на деньги все тех же дураков, которые думали, будто пришло их время, честных, с утра читающих газетки, умеющих без запинки произносить слово «демократия». Пример «новых русских» показывал этим молодым хищникам, нахлебавшимся бедности, грязи и крови, что стесняться — себе дороже, побеждает тот, кто плевал на все запреты, на всю эту церковную лабуду — «не убий, не возжелай» и чего-то там еще.

Вот тоже и Аллочка, похожая на куколку. Она приехала в Москву к своей несчастной, загнанной в угол сестре после того, как её парень, с которым они решили пожениться, повесился в лестничном пролете… После того повесился, как ему отбили все, что можно было отбить, кавказцы с рынка. Он, было, поставил там свою палатку и отказался платить им калым. Отказался и все. Он был смелый парень, отслуживший в ВДВ. Он, русский, хотел чувствовать себя хозяином на своей русской земле. Он скупал у крестьян их сельхозпродукцию и торговал ею и собирался построить заводишко по переработке овощей. У него были грандиозные планы. Он имел награды за службу в армии. Но в их городке уже давно устанавливали свои законы горцы. Горец сидел и в отделении милиции, куда прибежала зареванная Аллочка искать управы на подонков. Горец сочувственно цокал языком и просил: