Гарри Кемельман - В субботу рабби остался голодным

— Бесспорно.

— Сделав Хирша номинальным членом конгрегации в соответствии с ею же установленными правилами, конгрегация обязана относиться к его похоронам так же, как к похоронам любого другого члена.

— Это не только записано в правилах, но и соответствует нашей традиции, — подтвердил Вассерман.

— Теперь предположим, что через какое-то время появляется неопровержимое доказательство того, что Хирш на самом деле совершил самоубийство, хотя таких доказательств пока нет… И в этом случае я, только я один решаю, осквернено ли кладбище его присутствием. И если я решу, что осквернено, то опять-таки я — я один — решаю, какие меры для очищения кладбища необходимы. Но правление предпочло в этом вопросе согласиться со взглядами мистера Горальского. Почему? Что — его смиха [36] Смиха — присвоение звания раввина, рукоположение. больше моей? Или, может, он получил ее от виленского гаона? [37] Виленский гаон — Элияху бен Шломо Залман (1720–1797) — величайший из виленских (Вильно, Вильнюс) талмудистов, получивший почетный титул «гаон» — гений ( иврит ).

Голос рабби звучал громче обычного, а его всегда бледное лицо покраснело от возмущения. Он откинулся на спинку стула и улыбнулся слабой, примирительной улыбкой.

— Я сказал мистеру Шварцу и мистеру Брауну, что запрещаю подобное осквернение могилы Хирша. Конечно, при теперешних отношениях между конгрегацией и раввином мой запрет не имеет никакой силы. Поэтому когда мистер Браун позвонил мне, чтобы сообщить, что комитет все равно собирается осуществить задуманное, я сделал единственно возможную вещь: подал заявление об отставке.

— Вы подали в отставку?! — в ужасе воскликнул Вассерман.

— То есть как — уже? Вы хотите сказать — уже отослали его? — спросил Беккер.

Рабби кивнул.

— После того как Браун положил трубку, я написал заявление и бросил его в почтовый ящик.

— Но почему, рабби, почему? — Беккер был в отчаянии.

— Я только что все объяснил.

Вассерман не мог скрыть огорчения.

— Вы могли позвонить мне. Могли обсудить это со мной, объяснить свою позицию. Я мог бы поставить этот вопрос перед правлением, мог бы…

— Как я мог это сделать? Это было между Брауном, Шварцем и мною. Я что — должен был бежать к вам за помощью в осуществлении собственных полномочий? Кроме того, какой бы от этого был толк? Это раскололо бы организацию, и в конце концов правление все равно проголосовало бы вместе со Шварцем. Вы сами сказали: когда надо выбирать между останками какого-то чужака и строительством здания стоимостью в сто тысяч долларов, нужно ли сомневаться, за что проголосует правление?

— А как к этому отнеслась миссис Смолл? — спросил Вассерман.

— Минутку, Джейкоб, — прервал его Беккер. — Вы говорите, что отослали письмо в пятницу утром? Значит, оно должно было быть получено не позже субботы. Если оно было адресовано президенту конгрегации, то секретарь должен был получить его вместе с прочей почтой и показать Морту Шварцу. Почему же Шварц не прочел его на заседании?

— Уместный вопрос, Беккер.

— Это должно означать, что Шварц просто не принял отставки.

— Может быть, — медленно произнес Вассерман, — но я так не думаю.

— Ты хочешь сказать, что он хотел сначала обсудить это с рабби?

— Тоже может быть, хотя сомневаюсь.

— Так как ты себе это представляешь?

— Я думаю, он хочет обсудить это сначала со своей группой в правлении и заручиться их согласием. И когда этот вопрос будет поднят на заседании правления, они протащат его вот так, — Вассерман щелкнул пальцами.

— Но почему, Джейкоб? Ты думаешь, он хочет избавиться от рабби?

— Я думаю, он не допустит, чтобы что-нибудь помешало его новой стройке.

— Почему эта стройка так важна для него? Это здание нам фактически не нужно.

— Потому что это стройка, вот почему. Это тот прогресс, о котором они говорили. Это то, что он может продемонстрировать, нечто солидное, реальное. Это недвижимость ценой в сто — сто пятьдесят тысяч долларов. Это ценность, которую он может назвать своим личным вкладом в организацию храма. При мне, скажем, у нас появилось наше нынешнее здание.

— Я не возводил никаких зданий, — сказал Беккер.

— А кладбище? Это же ты его купил. Когда они поставят центральные ворота, на них будет твое имя. Шварц хочет чего-то такого, о чем он сможет сказать: «Вот это сделал я». Как вы считаете, рабби?

Рабби пообещал себе ничего не говорить о личном участии Шварца, поэтому неохотно кивнул.

— Да, наверное, что-то в этом роде.

— Ну что ж, рабби, — сказал Вассерман, — будет нелегко, но мы постараемся сделать все возможное.

На улице Беккер сказал:

— Что меня бесит, так это почему он не связался с нами. Мы его друзья, и не только мы. К тому же он действительно сделал все, чтобы помочь мне, когда мой партнер Мел Бронштейн попал в скверную историю. Так что я-то уж, по крайней мере, и правда чертовски ему обязан… Знаешь, рабби изменился за те несколько лет, что он у нас. Помню, когда он только приехал, то был такой застенчивый, что еле можно было разобрать, что он говорит. А сейчас он так все разложил по полочкам, как будто ситуация у него полностью под контролем.

— Это потому, что он повзрослел, возмужал, — сказал Вассерман. — Когда он сюда приехал, он был только что из семинарии, совсем мальчишка. У него были убеждения, и он твердо их придерживался, но высказывал их так тихо, что никто, в общем-то, не обращал на них внимания. Но за эти несколько лет он приобрел уверенность в себе и готовность отстаивать свои права. Я тебе скажу, Беккер: у него в голове что-то вроде радарного луча.

— Какого еще радарного луча?

— Который помогает самолету лететь ночью. Там есть такое навигационное устройство — самолет летит словно по невидимой линии. Как только он отклоняется от нее в ту или другую сторону, это устройство дает звуковой сигнал. Так и с нашим рабби. У него в голове — основы еврейской традиции. Когда конгрегация отклоняется в ту или другую сторону, рабби получает предупредительный сигнал и понимает, что мы совершаем ошибку.

— Очень хорошо, конечно, но в данном случае этот сигнал может привести к катастрофе.

— Почему?

— Потому что бедняга может потерять работу. А у его жены скоро родится ребенок.

— Ты мог бы мне и рассказать, — сказала Мириам. — Меня так и подмывало войти, когда я услышала, что ты разговариваешь с мистером Вассерманом и мистером Беккером. Я заметила, что ты осмотрительно не ответил, когда кто-то из них спросил, как я к этому отношусь. Они совершенно правильно решили, что меня это тоже касается.

— Извини, Мириам, дорогая. Это было глупо с моей стороны. Я был неправ, но я не хотел, чтобы ты переживала в такое время. Я надеялся, что сегодня утром все это дело окончательно решится. Мне и в голову не пришло, что Шварц может умолчать о моем письме.