Владимир Югов - Человек в круге

Я стоял на высокой горе теперь один. И полыхал мак, и полыхало синью небо. Со мной был бинокль, приемник. И я вспоминал, что здесь тогда было. Много-много лет тому назад. Сержанты, Павликов. Петляющая речка между горами. Выползающая из песка наша машина, когда мы с шофером увозили Павликову и ее детей. За мной сразу ринулись воспоминания. И сразу пришел Шугов — ведь он перебежал границу именно здесь. Во-он там! И теперь видно то место, где он границу перешел. И видно место, откуда ефрейтор Смирнов стрелял в Шугова из автомата. Промазал! И за это поплатился. А Мазнев сейчас в Италии, распевает песни. Мне бы поймать по приемнику его божественный голос! Ан не ловится… И почему все так? Почему убегают, уходят из этих краев? И почему мы воюем? И как я напишу обо всем, что меня волнует? Когда меня брали сюда, я пообещал обо всем написать патриотически! Но неужели я не имею в душе ничего живого? Здесь начиналось патриотическое?! Побег полковника, побег Мазнева, расстрел начальника заставы, расстрел замполита заставы! За что? Как? Почему?

…Ну что же, ну что же! Шугов, Мазнев… Что же тогда еще было на этой границе? Было-то ведь и мирное, доброе. По той вон дороге из Афганистана шли машины, наваленные тюками шерсти. Они подъезжали к шлагбауму. Афганцы выходили из машин, вместе с нашими ребятами курили, смеялись, шутили. Теперь не видно шлагбаума. Не видно таможни. Теперь война. Теперь того шлагбаума нет. Там текла речка, мы ее всей дивизией расчищали. К нам приехал новый генерал Кудрявцев. Сын его, отчисленный из училища, проходил службу в моем противотанковом дивизионе, где я тогда так мог «отличиться» с заряженным автоматом, и где, Богом хранимый, не попал в тюрьме на нож какого-либо вора, как сержант Матанцев. Мы тогда шли всей дивизией с лопатами — генерал Кудрявцев решил сделать в речке запруду, чтобы мы могли купаться. Он договорился с пограничниками — расчистить в верховьях, прямо рядом с границей, эту речушку: чтобы она отдавала свои ручьи нам, истомленным солнцем солдатам.

Они, эти бедные, в тряпье одетые, афганцы, побежали тогда от границы. Я хорошо помню старика, который, подгоняя ослика, груженного дровами, что-то кричал пятилетнему мальчику, помогавшему ему. И мальчик молча, после крика старика, побежал вслед за ним. Они боялись нас. Они не хотели, бедные и оборванные, чтобы мы пришли в их страну.

Кто же придумал, чтобы мы туда вошли?

Я вспоминал и старика, и женщин, и всех, кого видел, — они бежали все!

Сейчас там никого не было. И стояла тишина. Утро было розовое, и все вокруг розовое. И пел на чужбине, наверное, бывший пограничник Мазнев, а здесь вдали-вдали я слышал глухие раскаты то ли грома, то ли пушек — наших ли, их ли пушек. «У-у-у», — вдруг гудело и перекатывалось по земле. И стонало, и кричало в душе что-то, что сопротивлялось этому здравящему гул восторгу тут, на нашей стороне. Победному восторгу.

Я пошел вглубь заставы. Пограничников предупредили, что тут находятся писатели: их, мол, трое. Один я стоял от двоих в стороне. Мы были, наверное, разные. Их, этих двоих, помоложе меня, здесь никогда не было. Здесь они впервые. Но мы все трое видны пограничникам. Я знал, откуда пограничники могут появиться. Мы в противотанковом дивизионе, в одну из годовщин победы над фашистской Германией, праздновали тут так: настреляли джейранов, один наш офицер оказался смышленым, отправил в ближайший город двадцать туш, продал их и купил на все деньги водки: развеяться, забыть обо всем, вспомнить, как били, шли, шли и вперед, и назад.

Мы гуляли тогда мощно, и я, салажонок противотанкового дивизиона, еще не вскакивавший с постели после того, как ударили меня, не тянувшийся за автоматом, а уважавший таких милых наших фронтовиков, которые, гляди, и теперь пашут, тоже пил вместе со всеми, а потом изворачивался рядом с солдатским туалетом — из меня выносило и джейранину, и водку, и вину, и радость, и смуту…

У-у-у! — гудело и гудело.

И я теперь понимал, как это странно говорить нам об этом «у-у-у» на встречах радостно, крикливо, с тройным ура. В меня к тому же лезла страшная жаба — из прошлого. Жаба эта была — тутошняя казарма, оставшаяся тогда от Павликова, раскрытые дверцы тумбочек, огрызки мыла и весь черный день — с утра, когда завыл афганец, и малым Павликовым мы завязывали ротики платками, чтобы не забило их горлышки.

Жаба остановилась в груди, вползать дальше не захотела. Я стал забывать прошлое. Я стал восхищаться, как ловко прячутся от нас — и от врагов, конечно — пограничники: их нигде не видно, но они везде тут снуют. Вот ребята! Вот — да! Мы тоже ничего были. Мы были их предшественниками. У нас были боевые традиции. У нас был духовой оркестр. И он, когда мы в пыли, в пропотевших гимнастерках, шли из пустыни — она во-он там вздрагивали, лишь оркестр грохал марш. Мы поднимали головы. Мы шагали, шагали, шагали. И мы, когда становилось невмоготу, били джайранов, продавали их освежеванные туши, покупали водку и справляли одну из годовщин нашей славной победы.

…К чему это я все? — вдруг я взглянул на своих товарищей-писателей. — А-а, вспомнилось! Да, вспомнилось. А что? Что-то не нравится? Все равно же заставим стать на колени! Бежали тогда от нас, когда мы шли с лопатами? Но не знали же, в каком счастье мы живем! Несознательные, тупые и темные. И мы теперь опять об этом нашим солдатам растолковываем. В своих беседах.

В самом деле, чего же копаться в душе? Прочь — жаба проклятая!

Прочь! Мы тут нужны. Мы тут очень нужны. И они все! И мы! Нужны на каждом метре земли…

Этой ночью мы, писатели, помогали загружать раненых. Эшелон был подан почему-то в темноте. В темноте и производилась погрузка. Уговаривали раненых ребят сестрички:

— Потерпи, миленький! Скоро будем в областном центре. Там вас всех положат в хорошие палаты.

— Сестра, укольчик мне сделай!

— Потерпи, родненький!

— Сестричка, воды! Воды!!

— Нельзя тебе, хорошенький! У тебя животик… Потерпи, сладкий!

Мне рассказывали, что Железновский в Афганистане. Об этом я в последний день отъезда узнал и от Елены Мещерской. Правда, сказала она о Железновском и его любви к Афганистану с явной иронией.

Но Игорь Железновский — непромокаемый и непотопляемый Игорь Железновский — был не в Афганистане. Он был тут, на нашей земле, считавшейся уже Афганистаном. С громом, шумом, помпой вдруг к эшелону подкатили машины — пять или шесть. Из них, этих машин, выделялась черная «Волга». Из нее и вышел погрузневший, чуть ставший вроде ниже Железновский. За ним по очереди повылазили из машин разного возраста люди — все в гражданском платье.

Игорь шел хозяином к эшелону, и его, видно, ждали, потому что с дальнего конца вагонов сразу, завидев группу людей, побежал в их сторону начальник поезда, который все тут еще минут десять тому назад утрясал.