Владимир Югов - Человек в круге

— Ты забыл, мы говорим лишь о Ковалеве, — перебил я его. — Не многословь!

— Ты не понял, что хочу сказать? — взял он меня за руку. — Но вы и так вылили много грязи на свою страну, судари и сударыни! И не смейте больше этого делать! Ковалев — разведчик. Он имел дело с внешней разведкой. Ну вылей на него ушат помоев! Вылей! Тебе это ничего не составляет. У тебя документов теперь — куча. Куда пойдут эти документы? Ты подумал?

— Я знаю, на кого ты кивнешь.

— Да, я кивну на бывшего полковника пограничных войск Шугова, ныне матерого разведчика. Ковалев для тебя — «зомби». А Шугов — не «зомби»?

Сотрудник Комитета государственной безопасности Железновский стал пояснять мне: Мещерский выполнил ряд поручений разведчика Шугова. Из архива уплыло несколько сенсационных дел. Шугов их пристроил поначалу в западной печати. Сейчас нечего хранить их под семью замками! Ха-ха! Шугов понимает: свободную печать своей бывшей страны не надо теперь умолять делать перепечатки. Они сделают! То есть вы, писаки, сделаете! А эти, тамошние, еще раз нашими документами оплюют нашу же бывшую страну. «Зомби» Шугов так же беспрекословно выполняет чей-то заказ свыше.

— Это Ковалев на хвост им наступил? И Мещерскому, и Шугову?

— Естественно. Ибо Ковалева вызвали после третьей утечки секретных документов. Ему подсказали, куда уплыли документы. Ну, а как искать и где искать, Ковалев этому давно научился.

— И Ковалев даже не предупредил Лену?

— Ковалев? Но тебя же Мещерский кое-чему наставлял! Истинная революционная нетерпимость — первый шаг к разоблачению и уничтожению врага. Для Ковалева мы все враги. Это ты учти.

— Значит, ты не подпишешь.

— Нет. Я в собственной стране. И был всегда свой. Я не хочу для кого-то быть чужим.

— Ты боишься?

— Как и ты. Жить ведь хочется. Пенсия есть. Вечера свободны. Я не знал этого. Зачем же заострять?

— Трусишка. Пусть он добивает нас, а не мы его!

— Таковы мы с тобой. И таков он на сегодня. Одним проигрывать, другим выигрывать.

— Картежник! Мелкий ты картежник. Опять проигрался? До белья?

— Мы проигрались все. Вчистую. Всей вот этой одной шестой… Какие же мы болваны! Кому мы верим?.. А ведь все это — не публичный дом. Все является, все обязано!

Я почему-то сегодня не обижался на него. Да сегодня он еще и раскис, расплылся. Не хочет подписывать — не надо. Просто подумать теперь — как защититься? Купить пистолет? — хмыкнул я. — И когда нападут, — хоть бы парочку таких, как Ковалев, отправить к праотцам. А потом и самому двинуться в поход, к белым, белым просторам. Жить уже совсем скучно. Неинтересно. Да и боязно.

А что до любви… Тоже — скучно, обманно и хлопотно. Все грозятся. Все охраняют хороших женщин… Вот пошел мир!

Мы сидели и пили у него кофе. Порядочная все же Железновский скотина, если выгораживает Мещерского, Ковалева. «Свои!» Выгораживает. Сам копается в тайнике.

— На, держи, — говорит он. — Вот как все было с Павликовым и Смирновым!

Ковалев! Видите, они умели не помнить о жертвах, о крови, потому не жалели ни близких, ни родных. В них было всегда полное сознание своей правоты! Но есть ли на земле убийства, которые можно оправдать? Есть ли молитвы-идеи для оправдания? Идея оправдания убийств есть всегда ложь. Тот, кто говорит, что пусть не растет трава на могилах врагов, — злой человек, если даже все хором повторяют: пусть не растет трава! Кто были судьи, оправдавшие это «пусть»? Нет достойных судей на земле. Все они такие же смертные, как большинство из нас. Но когда лезут в судьи Ковалевы, когда они находят идею оправдания своих злодеяний, мир корчится в судорогах.

Я внимательно читал дома документы, переданные Железновским. Все было знакомо, знаемо о Смирнове. А Павликова жизнь, старшего лейтенанта Павликова?.. Что же еще можно к ней прилепить? Кусок мрамора? Кусочек золота? Нет ни мрамора, ни золота. Убит… Идут его письма, идет-кричит любовь. Молодые сердца ненасытны. У них вера, что все — справедливо, все так, как надо! У них любовь к вождю больше, чем к самим себе. Вождь сказал, вождь изрек! И на границу пошел Павликов потому, что вождь говорил о бдительности. Вождь постоянно напоминал народу о неустанной бдительности… А какая вера воспитывалась в детях! Вождь — свят. Вождь вне плохого слова…

Я сравнивал новые документы, которые передал мне Железновский, с документами о Шугове. Многое у Шугова, очень в ту пору искреннего человека, было несравнимо с Павликовым. У Павликова была совсем другая жизнь. Ни пятнышка на солнце! И потому страшно, после писем к жене, полных страдания и любви, читать барабанные слова обвинения… И приговор — в пять строчек. За отсутствием бдительности приговорен к расстрелу. Обжалованию не подлежит.

Я уже читал документ этот, последний росчерк на жизни человека. Новое по документам шло: расстрел произведен в шести километрах от моего городка бывшего. Но я-то знал, что это не так. Мы же с Железновским видели эти бугорочки прямо в стенах бывшего штаба отряда.

Обжалованию не подлежит… Железновский отдал мне тогда ножичек, маленькую пилочку, серебряный портсигар с надписью: «Меж нами говоря, люблю я гармошку». Все это осталось от Смирнова. От Семяко тоже кое-что осталось. Портупея. Книжка «В. И. Ленин. Избранные речи для молодежи». И четыре еще письма…

Была ли им свойственна эта нетерпимость? Нет. Жили они мирно. Начальник заставы, его жена, замполит Семяко. Спокойно тянули свою лямку. Не было от Семяко донесений о противоидейном брожении… Может, Железновский их припрятал, чтобы угодить мне и показать цельный образ погибших? Может…

Я позвонил дня через три Железновскому. Эти все дни я прятался, я боялся. И эти дни я думал: зачем Железновский отдал мне все это? Испытать, знаю ли я обо всем этом? Нашел ли бы без него? Была ли у него утечка? — Он решает это и теперь. И думает еще: пусть поморочит голову, как это оказалось у меня, у Железновского? Почему он, Железновский, таскает это все за собой? Что он вез тогда в чемодане все это? Или, как сказал: Берия заметал следы, уничтожал все? А ему жалко стало прошлого и он на память оставил и портупею, и серебряный портсигар? «Меж нами говоря, люблю я гармошку!» А что же мы любим с тобой, Игорь Железновский?

И все же — зачем Железновский отдал мне все это?

Напомнить, что я лишь один остался судьей Ковалева?

Подбодрить меня? Заставить, несмотря на свой отказ участвовать во всем этом, действовать? Зачем сделал судьей? И что я, ищущий теперь на Ковалева один, идущий открыто уже, представлю нашим несовершенным законникам? Эти предъявлю документы? Разжалоблю ими законников?

— Ты спрятал остальные документы? — спросил я Железновского по телефону.

— Это — уже все. Вообще не придавай значения. Это тебе не для судей, а — как настрой для ро-омантического романа. Посмотри, сколько любви у людей.