Владимир Югов - Гибель богов

В те часы была их жизнь неимоверно тяжелой, жестокой и суровой. Они зверски орали друг на друга, и на своего бригадира, кажется, в первую очередь. Это он выдумал им такую программу! Он, ни кто иной. Забыли, как день назад хвалили его, превозносили и делали богом — решил-то он пронблему, можно сказать, полушутя-полусерьезно. Всего день назад он был в их глазах особый, замечательный парень, он упал им в качестве подарка с неба — хозяин, деятель и борец, счастливый человек трудной судьбы. Иннокентий так говорил, подмазываясь, и тот же Иннокентий, когда уловил другое настроение людей, стал потихоньку их уводить в иной бок. Зачем стоило, мол, затевать все это даже без малой механизации? Чужой, злой его голос бил хлестко, и от губительных суждений эти и без того злые люди, пахавшие без передышки почти трое суток, сатанели.

— Хватит, — закричал первым Метляев, — к черту эту остальную часть.

Можно было его понять. Весь он почернел, ибо, как простаку, ему вместе с самим бригадиром и Васькой Вахниным в этих условиях доставалась самая тяжелая часть работы: лесины им надо было выковырять из болотной жижи и тоском тащить до канала, где еще осталась какая-то часть воды.

— Доделаем, — рассудительно успокоил бригадир, подталкивая жердь под очередную лесину. — Ну, взяли, Коля! Еще один плотик, и баста!

Они взяли еще и еще, потом еще, и уже выбились из сил перед самым обедом. Нюша им принесла обед сюда, все потянулись к лужку, где она расстелила скатерку. Лишь Акишиев не уступал, пихая к каналу очередную лесину.

…Если бы кто-то потом описывал его историю, он, конечно, сказал бы: Акишиев здесь первый раз подорвался, здесь он, потеряв в них веру, решил доказать: до последней лесины можно вызволить, до последнего бревна привезти в строящийся поселок. Он не ушел даже тогда, когда остался один: ушел и Мокрушин.

Лишь помогала ему Нюша. Последнюю лесину они перекатывали долго и бесполезно, Акишиев не сдался и после того, как где-то под ребрами у него ойкнуло, в глазах поплыли черные мухи, он уткнулся коленом в грязь… Потом он встал, потом он дотащился до плотов, потом он последнее бревнище увязал, еще что-то Нюше сказал, и упал на еловую постель, сготовленную кем-то. Он уснул мертвым сном.

«Стоит ли это все того, чтобы отдавать свою жизнь капля за каплей? Совершать такие поступки, умирать на плоту от боли? Есть-то дела крупные, благородные! Что же метать бисер перед свиньями?» — «Тихо, Нюшенька, сладко поспи! Не стоят они того!» — «Одни живут и поражают своей исключительностью, а он… Он, знаете о чем рассказывал, когда упал на плоту и говорил мне тихо, скрывая страдание: «Метляева ты зря так не долюбливаешь! Привлекательный человек! Хочет ведь лучше стать»… Это о том самом Метляеве, который по сути первым поставил Сашу-то в такое положение. «Верить надо в людей, Нюша! Человек сложный, умный, но изломанный… Он десятым в бедной семье рос… Доброту-то и этот леший в себе скрывает. Говорит, запряжет, бывало, тятя в бричку Орлика. На душе сладко от езды быстрой!»… Они бросили его, он надорвался, а виду не показал»… — «Спи, спи!» — «Как же… как же… Идут люди, их в кино показывают… мысль о долге каждого перед человечеством… а тут… тут всего простой пример… Как же теперь буду жить! Без Сашеньки, без его смеха, без дела его…»

Акишиев упал на еловую постель. Внутри все разрывалось, боль усиливалась с каждой минутой.

— Ты-ка, дай мне водички, — попросил он.

Нюша опрометью бросилась за кружкой, которая была в куче посуды там, на лужке.

— Зачем? Ты из ладошек…

Она, волнуясь, спешно вымыла руки и зачерпнула в большие свои ладони студеной речной воды.

Он стал нежадно пить.

— Пахнет-то, — сказал он, глядя на нее ласково, — снегами… Как это ты пела-то? Идут белые снеги, и я тоже уйду?

— Где болит, Сашенька? — Она впервые так назвала его и прильнула к его тяжело поднимающейся и опускающейся груди.

— Ничего, уже проходит… Который теперь час-то?

— Рассветает, поди, — сказала она.

— Вот жизнь! — он тихо улыбнулся. — Все свет и свет, ни тебе полнолуния, ни тебе темноты…

— А полнолуние, Сашенька, теперь и есть… Ты-ка взгляни на небо-то…

— Ага, полнолуние… Ты не обидешься на меня, что я тебе скажу? Нет?

— Нет, — тихо прошептала она, догадываясь, о чем он ей скажет.

— Ты самая красивая девушка, Нюша… Но согрешил я… Согрешил с Клавкой… Совесть меня мучает…

Она замерла, напружинилась вся.

— Клавка-то растерялась… Растерялась… И вдумчивая, и мучает ее что-то, а я-то и вовсе болезненно сознаю, что теперь-то нельзя ничего переиначить… Нельзя…

Она не отвечала ему, в душе тяжело что-то билось, и она не понимала, как надо поступать ей.

— Вот и вся мудрость… Самая ты красивая девушка, а совесть меня мучает… Это все-то не придумаешь и не пропоешь, как в песнях, это все потому, что в обратную сторону не повернешь… Почитай мне что-нибудь… легче, глядишь, будет!

Мокрушин, вернувшись к ним, увидел их рядом, — она над ним плакала. Мокрушин поднял ее, вынес на берег, затем бережно выносил и Санькино обессиленное тело. «Что же ты так-то? — шептал он. — Чего же так, выходит-то? — он говорил сам с собой. — Ну, ничего! — Сам себе и отвечал. — Потерпи! Мы тебя к Михалычу, на кордон, там и доктор… Там и бабка его травкой отпоит…»

Нюша шла за ними следом и все ревела, до самого кордона.

Наконец, все выяснилось. Лишь Клавка не сдавалась, настаивала на суде, грозилась сама дать десять лет, не меньше. Но отпущенная и никем уже не задерживаемая, Нюша уезжала на той самой Мошке, на которой приехал в поселок Саша Акишиев.

«Саша, Саша! — повторяла про себя, когда Мошка закачалась на волне. Да умерла бы я — не отравила, Саша! Родной мой! Кто же доглядит тебя?»

— Хорошо, что уехала, — сказал следователь. — Сидит таких понапрасну много.