Федора Кайгородова - В Москве-реке крокодилы не ловятся

— А в мешке что? Неужели нельзя было оставить в управлении? Все равно же машину посылать за продуктами? — Перов явно переживал за экономного завхоза, голос его звучал с мягкой досадой.

Меня же судьба несчастного нисколько не волновала, я только удивлялась причудливости человеческих страстей.

— Это не для экипажа! — помолчав, ответил завхоз. — Это личное.

Командир в недоумении повернулся к нему, взглядом спрашивая, что бы это значило?

Завхоз, почуяв сочувствие, с упоением продолжал:

— Понимаете, я в магазин зашел, а здесь крупы намного дешевле, чем в Москве.

— И что? — не понял Перов.

— Как что? Я купил! — с наивной гордостью сказал отогревшийся завхоз.

— Вы потащите все это барахло в Москву из — за нескольких рублей? — командир посмотрел на водителя, потом на меня, но мы стойко молчали.

Я веселилась молча, хотя меня захлестывали эмоции. Наверно, жизнь была бы скучна и однообразна, если бы все одинаково думали и были одинаково красивы, стройны и правильны. А так — наблюдай, получай удовольствие от разнообразия типов!

Тем временем, мы подъехали к пристани, где нас ждал буксир. Перов спрыгнул со ступеньки, подождал, пока с сиденья сползет Картов, запутавшийся в своем длиннополом одеянии времен Мамая, а потом потащил мешок, которым я была придвинута к борту машины. Но тщедушный эконом с проворностью обезьяны оббежал командира и даже лягнул его, как будто невзначай. Он вцепился в пшенное богатство, как стая диких кур, любовно поглаживая мешок. Теперь уже водитель имел счастье наблюдать за жизнью, фыркая в усы. В таком вот вызывающем смех и слезы тандеме командир и завхоз дружно ступили на палубу буксира. Я следовала на почтительном расстоянии, чтобы меня не приняли за сообщницу. Уже на палубе я обернулась и помахала рукой водителю — он радостно отозвался в ответ.

Наше возвращение в родные пенаты плавкрана прошло совершенно незамеченным. Настолько незамеченным, что на камбузе в котле не оказалось ни крошки. Мы с Перовым неплохо подкрепились в управлении и на камбуз зашли лишь погреться чаем. Несчастный завхоз, быстренько утащив мешок в недра кладовой, тут же вернулся. Обнаружив вымытый до блеска котел, Станислав Сергеевич уставился в него с таким видом, что, казалось, его молчаливое негодование могло прожечь дырку в днище. На его и без того вечно слезящихся глазах повисли крупные капли. Тем не менее, переварив эту непростую информацию, завхоз бережно положил на место крышку от котла, даже не звякнув ею — вот что значит воспитание!

Перов, заметив завхозовы страдания, вытащил из кармана пачку соленого печенья и отдал его Картову. Тот схватил пакет маленькими ручками и принялся жевать с благодарностью голодного зверька.

Так закончился день — соленым хрустом, пустым котлом и голодным ворчаньем некоторых очень жадных лиц.

Но и утро оказалось не лучше. Мне приснился странный сон. Как будто бы завхоз прибыл с охоты. С большим ружьем, в непомерных болотных сапогах он остановился возле меня и спросил: «Вы не возражаете, если я буду вялить медведей?» «Ну, пожалуйста, вяльте!» — не знаю зачем, проявила я свое великодушие, впрочем, недовольным голосом, как это обычно делает интеллигентный человек, которому не нравится предложение, но который не смеет отказать. Немного позднее я выглянула в иллюминатор и увидела развешанных прямо в шкурах медведей. Как елочные игрушки они разместились на стрелах крана, на лебедке, на опорах и даже на канате, протянутом вдоль палубы. «Это ж какая вонь сейчас начнется? Зачем я согласилась? Я же не знала, что их так много!» — подумала я с ужасом.

Как вдруг один, самый большой и замечательно бурый медведь оборвался и упал на палубу. Он тяжело поднялся на обе лапы и пошел, расшвыривая вещи. При этом он по — хозяйски орал: «Что за грязь везде?», а все расступались перед ним и заглядывали в лицо, то бишь, в морду. Хотя во сне я, точно помню, подумала именно о лице.

Я проснулась и прислушалась. Действительно, внизу кто — то кричал ужасным низким женским голосом:

— Пач — чему грязь?

Это сон! — решила я и повернулась на другой бок — откуда на корабле взяться женщинам, кроме меня, но я — то знаю, что я сейчас не кричу?

— Ув — волить всех к чертовой матери! — по — прежнему доносилось женское бушевание.

Голос ее был так страшен, что я сразу все вспомнила. И капитана, и его сумасшедшую жену, и завхоза, и крокодила. «Зачем? Зачем я согласилась участвовать в этом чудовищном спектакле под названием «следствие»? Может, здесь и трупа никакого не было? Может, и убийства не происходило? А вот сейчас оно произойдет! И я окажусь уже не следователем, а жертвой. Боже мой! Я труп видела? Видела? А кто-нибудь из моих знакомых видел его?» — спрашивала я себя с пристрастием и даже слегка стукнула себя по лбу. Ответа не было. А кто мог ответить? Не могу же я и спрашивать себя с пристрастием, и отвечать сама беспристрастно!

Я осторожно выглянула из каюты — в коридоре никого не было.

Снизу раздавался все тот же невыносимо гадкий голос:

— Я сейчас еще по каютам пройду! Там тоже, наверное, грязь развели?

Со скоростью урагана я захлопнула дверь и судорожно оглядела свою каюту. Так и есть: на полу лежит мною не замеченная обертка от конфеты. Я схватила обертку и заметалась в поисках корзины или ведра. Нет, действительно, никакого порядка — даже бумажку некуда выкинуть! Я затолкала ее в унитаз и решительно смыла, чтобы даже следов не осталось. Но предательский фантик все равно болтался на поверхности воды. Потом, сев на кровать, я засунула ноги в джинсы, и только собиралась их натянуть, как взгляд уперся в чашку, явно камбузовского происхождения. Шагая с неодетыми джинсами, я схватила первую попавшуюся газету и прикрыла ею чашку, но ее все равно было видно под заголовком «Заезженная степь в заезженном тумане». Отвернувшись от чашки, я продолжила затряхивать себя в джинсы и сломала ноготь. Вечно мои ногти подводят меня. Мало того, что лак с них ежеминутно обдирается, что сами они спотыкаются о кнопки сотового, так еще и ломаются. Я достала глубоко засунутые в чрев рюкзака маникюрные ножнички и принялась подстригать поломанный ноготь.

Теперь где — то совсем близко раздался зычный окрик:

— Почему здесь грязные сапоги стоят, да еще и с портянками?

Бросив свой ноготь необработанным, я торопливо засунула ножнички в карманчик свитера и вскочила, вытянувшись по струнке. Но в дверь каюты никто не входил, а голоса вскоре исчезли за поворотом. Оглянувшись вокруг в поисках какого — либо оружия, я взглядом натолкнулась на зеркало, накануне принесенное Картовым. Большое, тяжелое, и рама у него такая подходящая! Одним словом, с оружием проблемы были решены: в случае нападения я буду защищаться старинным зеркалом. Тем более, что толку от него никакого. Честно сказать, получить прекрасное отображение, как уверял Картов, мне так и не удалось. Целый вечер я терла зеркало, пытаясь заставить поверхность амальгамы отображать правду. Все напрасно — зеркало уже стало прозрачным от мытья, но по — прежнему изображало меня в настолько изуродованном виде, что я подозревала завхозовские проделки: уж не заколдовал ли он его? Поэтому я не только не смотрелась в противную стекляшку, но старалась даже ходить мимо с осторожностью, чтобы ненароком не увидеть себя и не испортить себе настроение на целый день. Особенно интересной оказалась нижняя часть зерцала: она показывала две моих половинки разными, одну длинной и узкой, что мне даже льстило, другую — с выпирающим как у курицы упитанным окорочком. Так что, понятно, как я рада была избавиться от завхозовского подарка.