Гарри Зурабян - Гекатомба

Мавр потянулся, сладко зевнул, раскрыв жуткую пасть, утыканную "боеголовками", и сел, склонив голову, внимательно рассматривая Дмитрия. Кассандра, опять же, по стеночке обошла Осенева и устроилась рядом с "собакой Баскервилей в квадрате".

МАВР: Что скажешь?

КАССАНДРА: Да че, в принципе, неплохой мужик. Не без придури, конечно. Ну, сорвался... С кем не бывает?

МАВР: Смотри сама, тебе решать.

КАССАНДРА: А ты, вроде, здесь не живешь. Что значит - мне? Если между нами двумя начнутся свары, всем плохо будет. А вообще, мне его речь понравилась, классно говорил. Особенно про поддержку, взаимопомощь и... и...

МАВР: До-бро-со-сед-ство.

КАССАНДРА: Да, до-бро-со-сед-ство. Надо будет запомнить это слово. Так вот, думаю, у него сейчас сложный период: многого он просто не понимает. Ты все-таки не сбрасывай со счетов очевидный факт: Дмитрий - всего лишь человек. Думать-то он умел, а вот чувствовать, слушать и слышать - только учится.

МАВР: Значит, прощаем?

КАССАНДРА: Конечно!

МАВР: Постой-ка, что это за мысль у тебя мелькнула?

КАССАНДРА: О чем ты?

МАВР: Не притворяйся, сама знаешь.

КАССАНДРА: Ой, ну подумаешь, о "бычках в томате"! Если честно, должно же у меня быть не только моральное, но и материальное удовлетворение. Уж на что Аглая щедрая и хлебосольная, но и она нас никогда так не баловала. Надо отдать Хозяину должное - сам кусочка в рот не возьмет, пока нас не накормит. И все такое свежее, вкусненькое... Был бы он в душе прохиндей или сартрап какой-нибудь, разве так заботился бы о нас?

МАВР: Кто-кто?

КАССАНДРА: Сар-т-рап. На Востоке так жестоких правителей называли. Что вроде тирана.

МАВР: Сатрап, а не сартрап.

КАССАНДРА: Неважно. Вообщем, прощаем, да?

МАВР: Прощаем. На первый раз...

Мавр и Кассандра приблизившись к Дмитрию, уткнулись ему в ладони мокрыми носами. Он заглянул обоим в глаза. История умалчивает, что именно он увидел или, может, прочитал, но уже в сдедующую минуту Осенев почувствовал, как у него защекотало в носу, спазмом сдавило горло и на глаза навернулись слезы. "Мы ничего, в сущности, не знаем об их жизни, мироощущении и мировосприятии, - подумал он. - Но, похоже, только что меня подпустили ближе, чем остальных. Пусть на каких-то несколько миллиметров, но зато теперь я постиг ощущения от настоящей любви и преданности. Я слышу их..."

Он вспоминал, как совсем недавно вот также проснулся перед рассветом и лежал с открытыми глазами, полный надежд. Потом наступило утро. Утро-Рубикон, перейдя которые для него началась иная жизнь. И разве мог он предположить, что его желание, характерное, объяснимое и понятное для тысяч людей в наш равнодушный и жестокий век - убежать от одиночества, "финиширует" в одиночной камере тюремного изолятора? Что он сделал в своем порыве и желании не так, как было необходимо, где свернул не на ту тропинку? Он потерял все, что только способен потерять человек, подмятый под "асфальтовый каток" государственной репрессивной машины, навалившейся всей мощью и оттиснувшей тавро прокаженного с черной меткой "подозреваемый-обвиняемый".

Гладков любил читать. Не брезговал и детективами, не стесняясь при случае выказать любовь к подобной литературе. В его домашней библиотеке несколько полок занимали произведения Абдуллаева, Леонова, Бушкова, не считая классиков - Сименона, По, Кристи. Ему нравилось предугадывать развитие событий и задолго до окончания повествования определять истину, лежавшую в основе тайны. Он редко ошибался. Теперь "героем" тайны стал он, Валерка Гладков, обыкновенный водитель из автопарка. А "по совместительству" - маньяк-убийца, чудовище в человеческом образе. Подобное не могло привидеться в самых кошмарных снах. Впрочем, как раз-таки в снах он им и стал, воплотив ночные кошмары в жизнь. Он редко ошибался... Но как случилось, что "проглядел" себя?! Как случилось, что он - уважаемый на работе и среди друзей, сын заслуженных, честных родителей, в одночасье оказался на положении кровожадного и злобного хищника-людоеда?

Он пытался вспоминать отдельные фрагменты допросов, со временем превратившихся в нескончаемую череду вызовов, протоколов экспертиз, каких-то экспериментов, очных ставок и прочих необходимых, с точки зрения следствия, процедур. Но помимо профессионального интереса, Гладков ощущал по отношению к себе нездоровое любопытство, круто замешанное на подсознательном страхе к тому, кто посмел переступить незримую черту, "перейти Рубикон". Он был, своего рода, олицетворением, живым воплощением дикого, первобытного начала, запрятанного глубоко внутри, но с годами так и не преодоленного людьми. Начала, перед коим люди остались бессильны, чему невозможно было противостоять и главенство чего невидимо подавляло, подчиняло внутренний мир человека, несмотря на все его усилия отгородиться от него веками прогресса и эволюции. Это был страх человека разумного перед дремлющим в нем до поры зверем - сильным, необузданным, не поддающимся командам разума, а действующим исключительно в силу заложенных некогда природой инстинктов. Гладков явственно ощущал по отношению к себе одновременно жгучее любопытство и лишающий воли и сопротивления ужас перед тем, что есть в каждом из нас и что способно однажды вырваться нв волю. В данном случае, власть зверя формально надежно ограничивали тюремные стены, ряды колючей проволоки, многочисленный персонал, натасканные на убийство четвероногие "друзья человека". И не находя выхода, не имея достойной пищи, зверь приготовился расправиться с тем, в ком он жил и пробудился - своим хозяином и рабом одновременно - человеком.

Гладков пережил к данному моменту все стадии внутреннего "посвящения в изгои": шок, злоба, протест, уныние и, наконец, смирение. Ему не нужны были доказательства. Он верил в то, что преступление совершено им. Безусловно, он и никто другой! Единственное, чего он самозабвенно и страстно желал: чтобы все поскорее закончилось, состоялся суд и был вынесен приговор. Государство, дабы хоть как-то ослабить впечатление от "своей азиатской рожи" и выглядеть пристойно "перед Европою пригожей", объявило мораторий на смертную казнь. Но Валера был уверен, что на него он вряд ли распространится: случай, как говорится, особый. Не на пахана уголовного замахнулся, банкира или олигарха, не говоря уже о вовсе простых смертных, десять лет как занятых выдавливанием из себя исключительно рабов, ибо по причине отсутствия достойных условий жизни, остальное выдавливалось в очегнь мизерных количествах. Замахнулся на Его Величество Чиновничий Аппарат. А это не та система, которая способна безропотно и смиренно все снести, руководствуясь принципами человеколюбия и милосердия.

Отдельно взятый чиновник, и тот, всегда значил больше, чем весь ряд редкоземельных металлов таблицы Менделеева. Не говоря о полновесной Системе. В принципе, неважно при каком строе и в какой стране чиновник служит. Можно иметь двести лет опыта демократического правления или не иметь его вообще, но чиновник в любом государстве был, есть и останется диктатором, ибо на своей ступеньке Системы имеет неограниченную власть. Он может снизойти до просителя, может поднять того до своего уровня, а может и "переадресовать", используя в качестве подробного описания маршрута специфический диалект данной местности.