Матильде Асенси - Последний Катон

Через десять минут после того, как я уселась с книгой, я снова подточила карандаши, а закончив с этим делом, решила, что неплохо бы сходить в туалет. Вскоре я вернулась и снова заняла свое место, но уже через пять минут глаза у меня начали слипаться, и я решила, что пора что-нибудь перекусить, так что я поднялась в кафетерий, заказала чашечку кофе-эспрессо и спокойно ее выпила. Потом я неохотно вернулась в Гипогей, и тут ко мне пришла отличная мысль: не теряя времени, прибрать в ящиках стола, чтобы избавиться от громадного количества ненужных бумажек и хлама, которые годами, словно по волшебству, накапливаются в углах. В семь вечера, снедаемая угрызениями совести, я собрала вещи и отправилась в квартиру на площади Васкетте (в которой уже много дней не появлялась), сначала, конечно, распрощавшись с Фарагом и с капитаном, которые, закрывшись в смежных с моим кабинетах, были поглощены трогательным чтением великого шедевра итальянской литературы.

Во время короткой дороги домой я читала себе суровые наставления о таких вещах, как ответственность, долг и выполнение взятых на себя обязательств. Взяла и оставила там бедолаг (такими они казались мне в ту минуту) вкалывать не за страх, а за совесть, а сама с испугу сбежала, как манерная школьница. Я поклялась себе, что на следующий день с самого утра усядусь за рабочий стол и возьмусь за дело без всяких отговорок.

Когда я открыла двери дома, мне в нос ударил сильный запах соуса болоньезе. Мой желудок в гневе проснулся и заворчал. В конце маленького, узкого коридорчика высунулась Ферма и улыбнулась мне в знак приветствия, однако на лице у нее мелькнуло беспокойство, которое бросилось мне в глаза.

— Оттавия?.. Сколько дней о тебе ни слуху ни духу! — радостно воскликнула она. — Как хорошо, что ты появилась!

Я подошла понюхать приятный аромат, шедший из кухни.

— Можно мне на ужин немного замечательного соуса, который ты готовишь? — спросила я, снимая жакет по дороге к кухне.

— Это же просто обычные спагетти! — с ложной скромностью возразила она. На самом деле Ферма готовила замечательно.

— Ладно, значит, мне необходима тарелка этих домашних спагетти с болоньезе.

— Не волнуйся, сейчас будем ужинать. Маргерита и Валерия скоро вернутся.

— А куда они пошли? — поинтересовалась я.

Ферма укоризненно взглянула на меня и резко остановилась в нескольких шагах передо мной. Мне показалось, что она с каждым днем все больше седеет, словно седина у нее множится по часам или по минутам.

— Оттавия… Разве ты не помнишь про воскресенье?

Воскресенье, воскресенье… что мы должны были делать в воскресенье?

— Ферма, не заставляй меня думать! — простонала я, на время отказываясь от ужина и направляясь к гостиной. — Что там с воскресеньем?

— Это будет четвертое воскресенье Пасхи! — воскликнула она так, словно настал конец света.

Я окаменела на месте. В воскресенье нужно будет возобновить обеты, а я об этом забыла.

— Боже мой! — с болью прошептала я.

Ферма вышла из гостиной, с горечью покачивая головой. Она не решилась меня ни в чем упрекнуть, зная, что такая ужасная оплошность с моей стороны вызвана этой странной работой, которой я занимаюсь и из-за которой я исчезла из дома и была вдалеке от них и от своей семьи. Но я-то себя упрекнула. Словно всего, что случилось в тот день, было еще мало, Бог наказал меня еще одной провинностью. Понурив голову, в одиночестве, я на время забыла об ужине и отправилась прямо в молельню просить прощения за мой проступок. Дело было не столько в том, что я упустила из виду юридическое продление обета (это была обычная формальность, запланированная на воскресенье), а в том, что я забыла об очень важном моменте, который все годы после принятия обета я переживала с радостью и полнотой. Конечно, я была не совсем обыкновенной монахиней из-за моей необычной работы и особого расположения, которым я пользовалась у ордена, но ничто в моей жизни не имело бы ни малейшего значения, если бы ее оплот и основание, мои отношения с Богом, не стояли бы для меня на первом месте. Поэтому я молилась с болью в сердце и обещала прилагать больше усилий к тому, чтобы быть с Христом, так, чтобы приближающееся продление обета было для меня новым актом отдачи Ему, полным радости и ликования.

Когда я услышала, что пришли Маргерита и Валерия, я перекрестилась и встала с пола, опираясь на подушки, на которых сидела, причем мои суставы отозвались на движение в разной степени болезненными ощущениями. Может, лучше было бы, подумала я, раз и навсегда заменить это современное убранство молельни более классическим вариантом со стульями или скамеечками для коленопреклонения, потому что малоподвижный образ жизни, который я вела в последнее время, начал сказываться на моем здоровье: кроме разбитых шейных позвонков, меня стали подводить колени — после продолжительного неподвижного сидения они начинали болеть. Я стремительно превращалась в хилую старуху.

Поужинав с сестрами, перед тем, как уйти в мою маленькую комнату, уже начавшую казаться мне чужой, я позвонила на Сицилию. Сначала я поговорила со своей невесткой Розалией, женой моего старшего брата Джузеппе, потом с Джакомой, которая отобрала у нее трубку и хорошенько отругала меня за то, что я пропала и не подавала никаких признаков жизни столько дней. Внезапно ни с того ни с сего она резко выпалила: «Пока!», а затем я услышала мягкий голос матери:

— Оттавия?..

— Мама! Как ты, мама? — радостно спросила я.

— Хорошо, доченька, хорошо… У нас все хорошо. У тебя как дела?

— Как всегда, много работы.

— Ну и хорошо, так и продолжай, так и надо. — Голос у нее был радостный и довольный.

— Ладно, мама.

— Ну, солнышко, береги себя. Обещаешь?

— Конечно.

— Звони почаще, мне нравится говорить с тобой. Кстати, в следующее воскресенье тебе нужно возобновлять обет, так ведь?

Мама никогда не забывала определенные важные даты в жизни своих детей.

— Да.

— Будь счастлива, доченька! Мы все будем молиться о тебе дома на мессе. Целую тебя, Оттавия.

— А я тебя, мама. Пока.

В ту ночь я заснула со счастливой улыбкой на губах.

Ровно в восемь утра, как я и обещала себе накануне вечером, я сидела за столом с очками на носу и с карандашом в руке, готовая выполнить свой долг и прочитать «Божественную комедию» без дальнейших проволочек. Я открыла книгу на гладкой, отливающей перламутром двести семидесятой странице, в центре которой красовалось набранное мелким шрифтом слово «Чистилище», и, вздохнув и набравшись храбрости, перевернула страницу и начала читать: