Андрей Троицкий - Черные тузы

– Я почем знаю? – Васильев вытащил из кармана пальто сигареты и зажигалку. – Я тут вот что подумал: пойдем к Марьясову вместе. Ты два дня наблюдал за этим писакой, за газетчиком Росляковым. Вот и доложишь Марьясову о том, что видел. Что, я за тебя буду все пересказывать, как испорченный телефон.

– Ничего такого я не видел, – теперь Трегубович смутился. – Только время зря потратил.

– Все-таки что-то ты видел, записи делал в блокноте, – усмехнулся Васильев. – Вот об этом и расскажешь. Привыкай работать с начальством. Порой грамотно составленный, гладкий отчет о работе важнее, чем сама работа. Психологию наших работодателей надо знать, разбираться в ней надо. Не то, чтобы нужно при каждом удобном случае пыль в глаза пускать, нет, но Марьясов должен знать, что мы не сидим на месте, мы отрабатываем свой хлеб. Так и ему спокойнее и нам тоже. В следующий раз не станет дергать по пустякам. Возьми с собой блокнот и по своим записям доложишь то, что видел. Усек?

– Усек, – кивнул Трегубович, полез во внутренний карман кожанки и достал сложенный вчетверо исписанный листок. – Мать письмо прислала, только сейчас, пока ждал вас, прочитал.

– И что пишет мать? – спросил Васильев без всякого интереса. – Какие новости по вашей области?

– Какие уж там новости зимой в деревне? – махнул рукой Трегубович и выключил радио. – Надо бы матери денег выслать, на дрова и вообще на жизнь. Хоть немного.

– Вышлешь ей денег, – ободрил молодого человека Васильев. – Вот обтяпаем это дельце – и вышлешь. Марьясов своих работников деньгами не особенно балует.

– Да, жадноват земляк он до денег.

– Но если уж мы найдем этот чемодан, получишь большую премию. Это я тебе обещаю. Кстати, ты бы давно мог матери денег выслать, если бы немного в расходах поджался. Но тут дело молодое, пожить хочется, это я понимаю. Вообще-то я думал, у тебя нет матери.

– Как это нет матери? – удивился Трегубович. – У каждого человека есть мать или была. Как это может быть, чтобы человек без матери?

– Я не знаю, как это может быть, – Васильев выпустил из груди табачный дым. – Но мне казалось, что вот лично у тебя матери нет, и не было.

– Как это не было?

– Ладно, это я шучу, не обижайся, – улыбнулся Васильев и с грустью подумал, что его помощник ещё поглупее будет той некрасивой секретарши. – Что ещё твоя мамаша пишет?

– Пишет, что мужик, один земляк, повесился. Сосед наш. Натурально на подтяжках удавился. Вытащили из петли, он ещё теплый, но уже откинулся. Видно, по пьяному делу, от водки решил того, счеты свести.

– Или от несчастной любви, – предположил Васильев.

– От какой ещё любви? – Трегубович снял кепку и потер лоб ладонью, раздумывая над необычной версией смерти соседа. – Он старый, мужик тот. Ему уж лет семьдесят с гаком.

– А старые, по-твоему, любить не могут? – глупость Трегубовича сейчас не действовала на нервы, а вызывала приятные щекочущие нутро позывы смеха. – Пожилые люди, старые даже, только и умеют любить по-настоящему.

– У него давно любилка засохла и отвалилась. И кого любить-то в деревне? Там девок и баб молодых не осталось, все давно в город подались.

– А может, он старую бабу полюбил? А она его бортанула? Может такое быть?

– Совсем вы мне голову закрутили, – сказал Трегубович. – Сами спрашиваете, как мать, а потом об этом мужике начали. Дался вам этот висельник.

– Тогда запирай машину и пошли к начальству, пора уже.

– Ой, не умею я перед начальством отчитываться, – вздохнул Трегубович. – Он крутой, этот Марьясов. А я робею.

– Ничего, там, в кабинете твой брат Паша Куницын, – усмехнулся Васильев. – В случае чего, он тебя поддержит.

Марьясов, пребывавший после беседы с иностранцем в скверном настроении, слушал Васильева с рассеянным видом, вертелся в кресле, беспрестанно курил, поглядывал через запотевшее оконное стекло на улицу и, казалось, мысленно находился совершено в другом месте и времени. Потушив очередной окурок в глубокой пепельнице, вырезанной из куска темного искусственного малахита, он стал листать перекидной календарь.

Косноязычный Трегубович, стараясь побороть неожиданное волнение, вытянулся в струнку перед начальственным столом, рассказывал о результатах своей работы, бледнел и смущался своей неуклюжей речи, старался не показать смущения и оттого смущался ещё сильнее. Васильев, развалившись в кресле, снисходительно улыбался в усы, покачивал головой. Он словно хотел заступиться за помощника, сказать, что молодо зелено, а искусство связывать слова в гладкие предложения приходит с опытом, с годами, а пока никто не попрекнет Трегубовича за недостатки устной речи, ведь он не чтец-декламатор, и не любительском театре перед публикой выступает. Здесь все свои.

– Я следил за этим Росляковым, ну, натурально половину дня, с утра, – говорил Трегубович, то и дело сглатывая вязкую слюну. Вспомнив о толстом ежедневнике, заведенным по требованию Васильева, Трегубович переложил книжицу с записями, похожую на томик стихов из руки в руку, наконец, раскрыл её, зашуршал страницами и стал читать по писанному. – За первую половину дня ничего не произошло. Он из дома вышел, потом сел в автобус, доехал до станции метро, – Трегубович поднял голову от записей. – Я так понял, что он на работу отправился. Поэтому в метро не стал спускаться, поехал на машине прямо к зданию редакции.

Присутствовавший в кабинете пресс-секретарь Марьясова Павел Куницын, устроившись в углу на мягком диванчике, строгим взглядом смотрел на двоюродного брата и бездумно механически кивал головой. Куницын разложил на коленях журнал «Ньюсвик» на английском языке. Иностранного языка он не понимал. Не вникая в смысл происходящего, Куницын склонил голову к журналу и задремал с полузакрытыми глазами.

– Вы сядьте на стул или вот в кресло, – оборвал Марьясов Трегубовича. – Что вы встали перед столом, как восклицательный знак.

– Да, да, конечно, – Трегубович придвинул к себе стул, опустился на его краешек и снова заглянул в ежедневник. – Росляков находился в здании редакции с десяти часов утра до пяти часов вечера. Внизу я заказал себе через ответственного секретаря газеты пропуск, якобы принес в газету рекламное объявление. Меня пропустили. Я посидел в буфете недалеко от Рослякова, который беседовал с каким-то бородатым мужчиной. Затем, когда Росляков вернулся в свою комнату, я побродил по этажу, спустился в столовую. Я стоял под дверью кабинета и слышал разговор Рослякова с каким-то автором, а также его телефонные беседы. Ничего особенного, обычные деловые разговоры и личная беседа с какой-то женщиной, к которой этот земляк обещал зайти вечером. Купить водки и зайти. А редакционное помещение устроено так, что слежку за Росляковым можно вести совершенно спокойно, без риска себя обнаружить. Там полно народа, посетителей, всяких жалобщиков, земляков и внештатных авторов.