Валентин Пронин - Конец «Золотой лилии»

Впрочем, все эти диковинные упражнения доходили до сознания Слепакова словно сквозь липкий желтоватый туман. Тем более и запах тут стоял – будто в конном манеже. Слепаков высмотрел узенькую эстрадку поодаль. На ней, усиленный микрофонами, яростно дербалызгал оркестр, состоявший из гитариста, с голубовато-удушенным лицом вынутого из петли, скрипача, маленького и круглого, как колобок, со стояче-спиральными рыжими волосами, свирепого мускулистого ударника в одной фиолетовой безрукавке, машущего, скачущего и лупящего в барабаны; узнал наш бедный Всеволод Васильевич жмущуюся к стороночке, распаренную, встрепанную свою пышечку, симпатичную Зину, у которой вспотели от непосильной работы на аккордеоне не только лицо и подмышки, но даже словно бы и глаза, большие красивые серые глаза.

Сняв кепку и держа ее в опущенной руке, Слепаков глядел мимо репетирующих «аргентинцев», мимо гитариста, скрипача и дьявольски энергичного ударника только на аккордионистку и, совершенно оглушенный музыкой, воплями старушенции, чувствовал себя так, как будто присутствовал на гражданской панихиде. Прощался со всей прожитой вместе с Зиной жизнью. А жена его не заметила: он стоял в полумраке у дверей.

Прощался мысленно Всеволод Васильевич минут десять, потом незаметно вышел из зала, равнодушно проследовал мимо экстравагантных стражей салона и отправился пешком домой, не обращая внимания на дождь, северо-западный ветер, даже на брызги, летевшие из-под бешено вращающихся колес иномарок. Дома мрачно смотрел в телевизионный экран, где опять, в миллионный раз, кого-то догоняли, в кого-то стреляли, кому-то били кулаками и ногами по окровавленному лицу. К десяти пришла выжатая как лимон Зинаида Гавриловна со своим выдохшимся аккордеоном. Приняла душ, надела пушистый, в голубизну, халатик, причесалась, сказала усталым голосом:

– Чаю попьем? Я блинчики с творогом по дороге купила. Ты чего, Сева, какой-то…

– Да сердце что-то, пройдет. Я завтра иду инструктировать.

– Ты же должен в четверг.

– Звонили, черт бы их… Срочное.

Зинаида Гавриловна говорила таким обычным, милым и приветливым голоском, что у Слепакова больно защелкало в висках от горя. «Не может она быть такой жуткой, распутной тварью! Не может! А если приступить к ней с расспросами? А если она покается, объяснит, разрыдается? Нет!» Его прямолинейный, дисциплинированный характер не позволял изменить задуманное. Он решил действовать так, как договорился с консьержкой.

Слепаков снова надел плащ и кепку, лицо его в зеркале прихожей казалось зеленоватым, замученным, сильно похудевшим.

– Ты куда, Сева? – спросила обеспокоенно жена.

– Пройдусь, подышу перед сном. Голова болит. Ты, помнишь, советовала мне дышать? Скоро приду. Ложись, не жди.

Он вызвал лифт, проехал вверх до конца и спустился пешком по лестнице. Чувствовал себя мерзавцем и секретным агентом одновременно. На тринадцатом этаже позвонил Кульковой. Она открыла веселая – видимо, оторвалась от какой-нибудь телевизионной «Смехопанорамы». Кот выбежал с поднятым трубой хвостом. Издевательски смотрел на Слепакова желтыми глазами.

– Ну? – ощерилась Тоня.

– Завтра. – Слепакову подумалось, что это все же какой-то розыгрыш, затянувшаяся дурацкая… нет, не дурацкая, а подлая шутка. И все-таки он внутренне дрожал от некой досадной, упрямой смелости. Он решил.

– Ага, сейчас ключи дам. – Консьержка принесла ключи от квартиры в доме напротив. – И про биноклю не забудьте, Всеволод Василич. Значит, завтра в час дня. Ключики мне вернете, ладно? Только вы уж без шума, без ругани. Посмотрели и – с концами. А дальше ваше дело.

– Все будет нормально, – сказал Слепаков, еле ворочая языком, будто он у него распух и увеличился вдвое.

Когда он вернулся домой, Зинаида Гавриловна уже посапывала на своем диване (они спали порознь). Раздевшись, Слепаков взял под язык валидол. Немного погодя, выпил еще и феназепам. Все равно ночью почти не спал: совершал в душе какие-то бесполезные искания, вздыхал, смотрел на часы. Зинаида Гавриловна дышала легко, как ребенок, хотя один раз всхлипнула и забормотала… затихла.

«Наверно, ее уже предупредили по телефону», – подумал несчастный и озлобленный муж.

На другой день, уйдя для видимости пораньше, Слепаков ровно в час находился в квартире Тониной подруги. Прикрывшись пыльной шторой у окна, смотрел в бинокль двадцатилетней давности в окно хлупинской квартиры. Время шло. Никто не появлялся. Слепакова слегка потряхивало, но в общем он был по-деловому собран, холоден, владел собой. Неожиданно вошел приземистый мужчина. Невзрачный, серый. Хлупин, скотина! Повертелся немного, исчез.

Снова возник, за ним вошла женщина в столь знакомом Слепакову голубоватом халатике, облегавшем полные, излишне даже, ленивые формы. Обычно завитой, крашеный каштаново-ореховый «хвост» заплетен в косу. «Для удобства», – злобно подумал Слепаков. Женщина повернулась в полупрофиль. И Слепаков бесспорно узнал большие ласковые глаза, мохнатые ресницы, круглое лицо со складочкой под подбородком, сочный, чуть усмехнувшийся чему-то, ненакрашенный рот. Мозглявый Хлупин положил руки на ее округлые бедра и настойчиво что-то говорил. Потом будто ощупывать стал сзади и спереди. Полез целовать за ухом, под волосы.

Тут соскользнул куда-то голубоватый халатик. И, будто яркая вспышка, ослепило через окуляры бинокля тело собственной жены, почти совсем голой. Рубашка только короткая, на бретельках. «Не ценил… Красавица у меня Зина, хоть и не очень молодая…» И пошла Зинаида Гавриловна, повернувшись к нему спиной и покачивая бедрами, к проклятой хлупинской кровати, на которой придурок пристегивался по ночам к батарее.

Наблюдал Слепаков этот беззаконный акт, почему-то не приходя в ревнивое отчаянье, а даже словно с посторонним интересом. Как будто смотрел где-нибудь в мерзком подвальчике порнографический фильм. Короткометражный.

Потом Зина ушла. Хлупин стал возиться на кухне. «Сеанс окончен! – звонко крикнул задорный голосишко, время от времени возникавший в сознании Слепакова. – Ждем продолжения! Кири-куку!» Слепаков убрал бинокль. Подошел к высокому зеркалу в перламутровой пластмассовой оправе. Зеркало показало жалкого старика, сутулого, с серым лицом; из глуповато мигающих глаз текли жидкие слезы. Старик вытер их корявой ладонью. «Не будет продолжения, – возразил он мысленно тому, кто кричал у него в голове смешные наигрыши и издевательские словечки при самых трагических случаях его жизни. Не будет». Вслед за тем он осторожно закрыл чужую квартиру, спустился по лестнице, шмыгнул, почти как вор, из подъезда и со двора.

Ровно в три часа вернул ключи консьержке Тоне. Оплывшая, пыльная какая-то старушечья морда даже затряслась от нетерпения: