Максим Тихомиров - Эра Мориарти

Пристроив на место снятый на ночь механистический протез и пощёлкав для пробы шарнирно-суставчатыми пальцами, я счёл его работу вполне удовлетворительной и, накинув халат, отправился в гостиную. Где обнаружил, что не одному мне не спится в эту ночь – Холмс скрючился в своём любимом кресле, подтянув худые колени к ястребиному носу и выставив перед собой чёрную глиняную трубку, похожую на клюв какой-то странной птицы. Трубка его не горела, глаза были закрыты, и я уже подумал было, что он спит, и собирался тихонько вернуться к себе, когда мой друг шевельнулся и спросил негромко:

– Ватсон, не дадите ли мне огоньку? Я задумался, а трубка погасла.

Уже не скрываясь, я подошёл к креслу, протянул искусственную чудо-руку, щёлкнул большим пальцем по кремниевой наладонной пластинке и зажёг миниатюрную газовую горелку на конце указательного. С неудовольствием подумал, что в ближайшее время надо бы навестить мастерскую Отто, что на углу Уинстоу и Аллеи Безвестных Героев. Он обещал, что зажигательная накладка из твёрдой стали прослужит не менее года, а между тем дистальная фаланга большого пальца стёрта чуть ли не на треть, хотя не прошло и четырёх месяцев. Я, конечно, после войны стал больше курить, но не настолько же!

Холмс тем временем затянулся и благодарно кивнул, выпустив клуб ароматного дыма. В его проницательных глазах на секунду отразились крохотные язычки пламени.

– Холмс, мне надоело удивляться, – сказал я, устраиваясь в кресле напротив и тоже закуривая. – Как вы догадались, что это именно я? И только не говорите мне, что опять из-за моего протеза и издаваемых им звуков – я сам его перебрал и отшлифовал все поршни, подогнал сцепление и как следует смазал. Смею вас уверить, он работает совершенно бесшумно.

– Элементарно, мой друг, – из глубины кресла раздался хрипловатый смешок. – Если вдруг соберётесь подкрасться ко мне незамеченным, вам следует предварительно перестать так усердно окуривать благовониями свою каюту.

Я немного смутился – мне казалось, что пристрастие к восточным ароматическим свечам и притираниям не настолько очевидно и раздражительно для окружающих.

– Раньше вы, кажется, не возражали…

– Полноте, Ватсон, я и сейчас вовсе не имею ничего против. Надо отдать вам должное, аромат весьма приятный и хорошо подобранный. Напоминает мне о тех волнующих месяцах, когда я прятался от профессора Мориарти в горах Китая. Но легко сообразить, что если Тибет далеко, а я всё-таки ощущаю знакомое амбре – значит, мой друг Ватсон где-то поблизости и может избавить меня от необходимости вставать за спичками.

Помимо воли я рассмеялся.

– Так вот оно что! Вы успокоили меня, Холмс. А то я уж было подумал, что ваши друзья из горного монастыря научили вас всяким мудрёным штукам вроде чтения мыслей. А всё оказалось так просто!

– Я давно уже полагаю, – с нарочитым раздражением ответил на это Холмс, – что совершаю большую ошибку, объясняя, каким образом прихожу к тем или иным выводам. Ещё древние латиняне говорили – «омне игнотум про магнифико», что вам, как медику, не составит труда перевести.

– Всё непонятное принимается за великое.

– Вот именно, Ватсон, вот именно… Не объясняйте ничего – и прослывёте великим чародеем, объясните – и любой болван воскликнет: «Оба-на! Да я тоже так могу!». Боюсь, если я и дальше буду всё объяснять, моей скромной славе грозит скорый крах.

Однако голос его при этом звучал отнюдь не расстроено, а скорее даже удовлетворённо, да и глаза блестели довольно весело. Странное оживление – ещё буквально вечером он был весь во власти хандры и скуки, жаловался на лондонскую погоду и вконец измельчавших преступников, не желающих давать своими примитивными правонарушениями пищи его изощрённому уму. Обругал мисс Хадсон за остывший кофе (что было правдой), а мальчишку – за скверно вычищенные туфли (что правдой не было), потом снова переключился на Лондон, его мерзкую погоду и не менее мерзких обитателей.

Поздняя осень – не самое лучшее время для столицы Британии, с этим я вынужден согласиться. Вечный грязноватый дождь, в котором сажи и копоти больше, чем воды, слякоть и промозглая сырость способны ввергнуть в чёрную меланхолию и самую жизнерадостную натуру. К тому же воздухоплавательные причалы, у одного из которых и был пришвартован наш «Бейкер-стрит», располагались на самой границе цивилизованной части города, и из огромных окон по левому борту в ясные дни открывался вид на ряды мрачных построек и чёрный частокол дымящих труб, что тоже не способствовало подъему настроения.

Но когда я предложил сняться с якоря и продолжить наше путешествие, Холмс не проявил ни малейшего энтузиазма, выразившись в том смысле, что нынешний мир везде одинаков, с изобретением телеграфа в нём не осталось настоящих тайн и загадок, а великие злодеи более неподсудны, поскольку сидят в правительствах и совершают жуткие преступления против закона и человечности одним нажатием клавиши. Прочие же преступники измельчали и способны разве что украсть конфету у слепого ребенка. Так какая, мол, разница, где именно умирать со скуки?

И вот, по прошествии всего лишь нескольких часов всё изменилось, хандры как не бывало, мой друг полон жизни, энергичен и весел, сидит в своём кресле, словно в засаде, посверкивает глазами и ждёт… внезапно я понял, что причина всему этому может быть лишь одна.

– У нас есть загадка, Ватсон! – подтвердил моё предположение Холмс. – А, может быть, есть и дело. – Элеонора сегодня ночью вернулась очень поздно. И, что куда интереснее – не одна!

И пояснил, видя моё вытянувшееся от недоумения лицо.

– Элеонора. Мисс Хадсон. И не надо строить такую чопорную мину, мой друг! Неужели вас это совсем не интригует?

– Холмс, я действительно полагаю, что это не наше с вами дело…

– И вам совершенно неинтересно, что именно за особу привела к нам на борт юная мисс? И с какой целью она это сделала?

– Холмс, – воскликнул я, шокированный. – Ваше любопытство переходит всякие границы приличия!

– Есть ещё одна пикантная подробность, – торопливо продолжил Холмс прежде, чем я успел заткнуть уши. – Эта особа – женского пола.

Теперь затыкать уши было бы глупо – главное я всё равно узнал. Как бы там ни было, а мисс Хадсон мне нравилась – милая девочка, рано оставшаяся без родителей, а потому несколько взбалмошная и экстравагантная. К тому же, как и многие в её годы, пытающаяся доказать всему миру, что она ужасно самостоятельная и вполне уже взрослая дама – а вовсе не милая девочка. Несмотря на все её возмутительные выходки и лозунги, затверженные на собраниях суфражисток, я был уверен, что всё это лишь внешняя шелуха, призванная шокировать чопорных лондонских старичков и не менее чопорных домохозяек. Я даже позволял себе внутренне подсмеиваться над пафосными декламациями нашей девочки, полагая, что знаю её лучше, и все её ужасающие слова так и останутся только словами, не воплотившись в реальные действия. Ну, во всяком случае, во что-либо более экстравагантное, чем ношение мужских костюмов и постоянные рассуждения о мужском шовинизме.