Олег Гончаров - Неизвестная. Книга первая

– Конечно-конечно, – профессор оправил полы халата, – передайте Феликсу Эдмундовичу, мы очень стараемся.

– Хорошо, Владимир Михайлович, – сказал Владимиров и добавил: – У меня тут обстоятельства возникли… Так что даже не знаю, когда смогу вас снова навестить…

– Понимаю, – Бехтерев бросил быстрый взгляд на мичманскую форму Константина. – Работа есть работа…

– Вот за что я вас, генерал, уважаю, – Константин Константинович внимательно посмотрел профессору в глаза, но тот взгляд выдержал. – За то, что вы очень понятливый человек.

– Что же, – Бехтерев встал из-за стола и протянул Владимирову руку. – Не смею вас задерживать. А меня пациенты ждут.

Константин поспешно вскочил со своего стула, пожал протянутую руку и решительно зашагал из кабинета, но вдруг остановился, обернулся и посмотрел на доктора, словно побитый щенок:

– Владимир Михайлович, ради бога… Ежели со мной что… Вы уж приглядите за ней…

– Хорошо, Костя. Не беспокойтесь.

Владимиров вышел из здания Института мозга, прошел через маленький аккуратный садик, выбрался на Миллионную улицу и зашагал в сторону бывшего Марсова поля, а ныне площади Жертв революции.

«Лев! Сущий лев», – подумал Владимиров о Бехтереве. – «Он ее не оставит…»

Но тут его размышления прервал резкий звук выстрела, и совсем рядом в дерево ударила пуля.

«Опять!»

И Костя рванул что было мочи.

Прежде чем он бегом пересек открытое поле и добежал до Летнего сада, еще один выстрел заставил втянуть голову в плечи. Он сайгаком метнулся в сторону, и пуля только смачно чавкнула, врезаясь в столб решетки. Костя обернулся и заметил стрелявших. Их было двое. Один в черной кожанке и автомобильном картузе, другой – в короткой кавалерийской тужурке и белой засаленной «спортсменке». Тот, что в картузе, припал на колено и стал выцеливать Владимирова из маузера.

«Нет! Шалишь!» – Костя бросился вдоль набережной Мойки.

Возле моста через Лебединую канавку были люди, но это не смутило убийц. Два сухих хлопка, и народ бросился врассыпную. Это помогло Владимирову благополучно пересечь мост и припустить вдоль решетки Летнего сада в сторону Фонтанки.

Уже на Пантелеймоновской он понял, что погоня отстала, но страх заставлял его бежать дальше. На бегу он пару раз пытался свернуть во дворы, но проходы были наглухо закрыты, и Владимиров, ругая всех и вся, мчался вперед, стараясь как можно дальше оторваться от убийц.

Кто они? Зачем они так? Косте было все равно. Они хотели его смерти, и этого было достаточно.

Наконец он свернул на Литейный, добежал до клуба революционных моряков, перед которым как раз начали собираться те самые революционные моряки на ежевечернюю порцию хлеба и зрелищ. Мичманская форма оказалась как нельзя кстати, и он проворно юркнул в толпу.

Его пропустили в клуб, и только тут он почуял себя в безопасности.

– Вот суки! – прошипел он тогда и прямиком направился в уборную.

Тут какой-то щедрый кочегар залихватски опрокинул жестянку из-под монпансье на подоконник и крикнул на всю уборную комнату:

– Налетай, товарищи! У нас нынче богато кокос уродился!

Когда в ноздри брызнула морозом добрая порция кокаина, его отпустило.

Константин зашел в полупустой зал, уселся посредине последнего ряда и совсем успокоился.

Но потом начался концерт, в зал набилась матросня, и к Косте вновь вернулся страх.

*****

А на сцене соловьем заливался Амброзий:

И вспомнилось мичману давнее видение – сырость подвальная ему в нос ударила… И человек за спиной засмеялся раскатисто и торжествующе.

– Они меня все равно убьют, – прошептал мичман.

– Вот ведь что шельмец вытворяет! – радостно заорал сосед мичмана, сорвал с головы бескозырку, подбросил вверх, ловко поймал ее, нахлобучил на голову и громко захлопал в ладоши, когда куплетист-затейник растянулся по сцене в глубоком шпагате. – Давай, товарищ! Наяривай!

Это вырвало мичмана из тяжелых дум. Он с благодарностью взглянул на соседа и тоже пару раз хлопнул в ладоши.

Заливайло долго не отпускали. Прямо на сцене ведущий вручил и ему, и музыкантам по свертку «краснофлотского пайка». Куплетист поспешно вырвал сверток из рук ведущего, раскланялся с публикой и с высоко поднятой головой прошагал за кулисы.

– Сколько еще ждать-то? – молодой моряк, прозванный Карасем, нетерпеливо стукнул ладонью по подлокотнику кресла. – А то от духа хлебного в животе урчит.

– Потерпишь, – похлопал его по плечу товарищ Кузминкин. – Сперва лектор выступит. Вначале хлеба знаний, а уж потом и хлеб насущный… Вон в яме оркестровой уже хлеборезы ножами зазвенели… Пайки режут…

– Ох, – вздохнул третий моряк. – Хлеб наш насущный даждь нам днесь… – прошептал, и украдкой перекрестился.

– И надолго эта бодяга? – Карась с неприязнью взглянул на вышедшего на сцену лектора.

– Да не-е, – сказал третий моряк. – Ребят надолго не хватает. Вот на днях тут один сморчок выступал, про это… как его…

– Про размножение бабочек, – подсказал Кузминкин.

– Во-во, – кивнул моряк. – Мне понравилось.

– А эта контра нам про что рассказывать будет? – молодой кивнул в сторону лектора.

На сцену, едва не столкнувшись с куплетистом, вышел человек в тщательно отглаженном офицерском френче, в надраенных сапогах и портупее. На рукаве френча отчетливо виднелась серебристая нашивка о ранении. Только погон не хватало, а так – вылитый враг трудового нарда, из тех, кто скапливает свои черные силы на подступах к колыбели мировой революции.

«Как это так?» – подумал в тот момент Исаев, он же, если помните, Владимиров, он же… А впрочем, всему свое время.

– Кой черт сюда занес эту гниду?! – крикнул Карась и презрительно загудел, словно гудок буксира. – Долой!

И опешившие было морячки подхватили.

Недовольный гудеж наполнил актовую залу бывшего офицерского собрания. Так здесь в последний раз гудели накануне Великой войны, когда подвыпивший Шаляпин объявил господам офицерам, что они глупцы, если ратуют за вступление матушки-России в дурацкую европейскую бойню, и прямо перед выходом отказался давать концерт.

На этот раз гудеж был гораздо сильнее.

– Сволота офицерская!

– Контра!

– Кто его сюда пустил?!

– В ЧК его!

– В Петропавловку!

– Да мы его прямо здесь порешим…

Зал разошелся не на шутку. Красногвардейцы-охранники на всякий случай скинули с плеч винтовки, а один из них передернул затвор. Но люди этого словно и не заметили. Пропитанный ароматом свежевыпеченного хлеба, воздух зала вдруг наполнился тревогой, и Константину показалось, что он кожей чувствует, как ярость здесь набухает, вскипает и вот-вот обрушится на стоящего на сцене офицера.