Олег Гончаров - Неизвестная. Книга первая

– Штил, родненький, тише, – прошептала страстно. – Пихенете ва, иди сюда. Я тебя ласкать хочу, – из ее груди вырвался тихий стон, от которого у Константина Константиновича засосало под ложечкой.

Да и какой мужчина такое выдержит? Не выдержал и Владимиров.

– Варвос дерфсту дос? – спросил он на идиш, расстегнул верхнюю пуговку на гимнастерке и повторил уже по-русски: – Зачем тебе это нужно?

– А ты неужели не понял? – прошептала она и резко раздвинула колени. Шуба распахнулась, и вопрос, который мучил его все это время, отпал.

– Воло аутем вос, я хочу тебя, мой Гай, мой Цезарь, мой Юлий… – она уже не стонала, она хрипела, захлебываясь от желания.

Ну не стерпел он… И разве сможет хоть кто-то такое стерпеть? Молоденькая совсем, красивая словно нераскрывшийся бутон, и запах от нее такой… И кожа под губами нежная…

Он припал к ее груди, лицом в нее зарылся, наткнулся губами на сосок, легко коснулся его и впился, словно хотел высосать ее без остатка…

– Яша, Яшенька… Ту нихт азой, балд вет маме кумэн, не делай так, скоро мама придет, – вдруг простонала она. – О-о-о, мой Юлий…

И его ладонь уже заскользила по ее упругому животу, а сам он, путаясь в меховых полах проклятой шубы, пытался поудобней устроится меж ее ног, как внезапно его словно молнией прошибло:

– Как?! Как ты меня назвала?

– Что, Яшенька, помнишь Розочку? – она вдруг скривилась презрительно и отпихнула его ногой.

Он потерял равновесие, завалился набок, но тут же вскочил как ошпаренный. А ее передернуло, выгнуло дугой так, что стул под ней заскрипел, и она прошипела змеей подколодной:

– А хорош-ш-ша была девочка… помниш-ш-шь, все Юлием тебя называла… Цезарем… Сла-а-аденькая… просила тебя больно ей не делать, а ты ее… Асар цукер нихт гезунт… Много сахара, это вредно. Удавилась Розочка. Из-за тебя, Яш-ш-ша, повесилась. А какая девочка была, круглая отличница…

– Заткнись! – взревел чекист.

Подскочил к сумасшедшей, замахнулся… И вдруг почуял запах кирпича. Да-да, несомненно, это был запах отсыревшего кирпича – заплесневелого, покрытого каплями влаги… А потом он увидел этот кирпич. И стену, в которой это кирпич лежал в одном ряду с другими такими же кирпичами. Стену из кирпичей увидел… Стену кирпичную… Холодно было у этой стены. Зябко. Не так, как на улице нынче… Совсем не так. По-особому… Так зябко в подвалах бывает.

– А ву тут дир вэй? Где у тебя болит? – словно издалека, слышался голос девушки.

И рука, занесенная для удара, опустилась и прижалась ладонью к груди. Туда, где сердце…

– Тут болит… – прошептал он.

И повернулся. И увидел, что на него наставлены дула винтовок… И увидел глаза, что безразлично смотрят на него сквозь прицелы этих винтовок…

И стало ему страшно. Так страшно, что он понял – этот страх ему не одолеть, не задавить, не зажать в пятерне и никак не справиться с ним… И тогда он понял, что может его только заглушить, и запел первое, что пришло ему в голову. «Вставай, проклятьем заклейменный… Весь мир голодных и рабов…»

И тут полыхнуло.

И страх кончился.

И боль ушла…

Он осознал себя в своем кабинете…

Он почувствовал, что голова его покоится на коленях девушки. Она почему-то больше не была привязана к стулу, а нежно гладила маленькими теплыми ладошками по его волосам. При этом задумчиво смотрела куда-то, словно не серая стена была перед ней, а неведомые дальние дали…

Он с трудом оторвал взгляд от ее лица, повернул голову и увидел, что в дверях кабинета стоит Феликс Дзержинский и с интересом наблюдает за немыслимой в стенах всероссийской чрезвычайной комиссии сценой. А из-за его плеча выглядывает перепуганный часовой.

*****

– Так эта история и началась. Наверное, кому-то она покажется невероятной. Оно и понятно. Обывателю часто нет никакого дела до того, что происходит вне его уютного мирка. Что-то, что не вписывается в привычные рамки размеренной, но серой и скучной жизни, сразу же объявляется вздором и выдумкой. Так мозгу проще держать нас в узде. Но могу вас заверить, что все было так, как я рассказала. Да и впредь постараюсь говорить только правду и ничего кроме правды… Ну или почти ничего…

А теперь давайте немного о вас… Что вы так улыбаетесь? О нет… Я не собираюсь вас о жизни расспрашивать: где родился, когда женился, почему развелся… Это для отдела кадров. А вот, скажем, прошедший тысяча девятьсот сороковой год…

Стулья в этой приемной были крайне неудобными. Вроде и добротные, вроде бы и сиденья у них, обшитые кожей, мягкие. Вот только спинки у этих стульев слишком прямые и высокие. Да и если признаться, в такую жару да в этих новых галифе, да на кожаном сиденье, да еще так долго – это просто ох! Спарился… Неловко чувствует себя Данилов. Неуютно. Ерзает тихонько, да изредка касается рукой кармана, в котором между партийным билетом и удостоверением лежит древний медный ножичек – талисман на удачу. А удача ему сейчас очень нужна.

А тут еще сапоги в подъеме жмут – разносить не успел. Да и как тут успеть? Его же нежданно вызвали. Он только на обед собрался, как в кабинет влетел Ерохин.

– Ты чего? – уставился на него сквозь стекла очков Данилов. – Видок у тебя, Гриша, словно ты с дуба рухнул.

– Николай Архипыч, тут телефонограмма пришла. Тебя в Москву вызывают. Срочно. Горыныч перетрухнул малость, когда телефонограмму принимал, аж во фрунт вытянулся, – гыгыкнул Гриша, и Данилов живо представил своего начальника, прозванного Горынычем за «страшный зрак и великий рык», стоящим по стойке смирно перед стареньким телефонным аппаратом.

– Короче, собирайся – вечером выезжаешь…

Переполох и впрямь случился нешуточный. Командировочные, проездные документы, суточные талоны, купон на проживание – вся эта бумажная волокита отняла часа три. Так и остался Данилов без обеда. А когда уже на вокзал собрался, Горыныч его просто добил:

– Приказ о переходе на новую форму месяц как вышел, а нам ее только третьего дня прислали. Нельзя тебе в старой туда являться, стыдно… Так что, – и бахнул на стол Данилову вот эти самые сапоги да еще объемный пакет из серой мятой бумаги. Потом достал из кармана маленький холщевый мешочек и примостил сверху:

– Это шевроны, петлицы… По дороге подошьешь.

А Гришка Ерохин еще и фуражкой все это прикрыл – выходной.

И пришлось Данилову всю ночь в тамбуре петлицы и шевроны подшивать. Уже под утро проводница его пожалела:

– Что же вы тут-то?

– Да со мной в купе семья с девочкой. Она при свете спать не может.

– Пойдемте ко мне, у меня хоть лампа поярче, да и удобней вам будет сидя-то.

– Зато тут курить можно, – попытался отшутиться Данилов.

– С вашими петлицами, – сказала она серьезно, – и в купейке у начальника состава курить не запретят…