Дмитрий Аккерман - Штосс. Непристойная драма из русской жизни

– А сам-то отец пьет?

– А как же, – сказала Марфа. – Иной раз так напьется, что стоять не может. То с коровой спать ляжет, то вообще на дворе. Отмывай его потом от говн-то. Зато не дерется. И то, как драться-то, если на ногах не стоишь.

– Хороший человек, – заключил Ксенофонт Ильич. – Ну, давай по единой.

– Ой, нет, мне хватит, у меня уже в голове шумит.

– Не спорь со мной! – снова прикрикнул Ксенофонт Ильич. – Я тебе не отец, но по филейным частям быстро налажу.

Марфа замолчала, залпом выпила вторую рюмку и так же замахала руками. Ксенофонт Ильич засмеялся:

– Закусывай, дурочка.

– А чего я госпоже Анне скажу? – вдруг опомнилась Марфа.

– Ничего не скажешь. Не будет же она тебя нюхать.

Ксенофонт Ильич весело хмыкнул, представив, как чопорная Анна Мария обнюхивает прислугу. Впрочем, от супруги вполне можно было ожидать и этого.

– Иди-ка сюда, – он притянул ее к себе и силой усадил на колени. Она уперлась руками ему в грудь, яростно замотала головой:

– Нет, нет. Не могу я. Грех это великий.

– Глупости. В тот раз смогла – и сейчас сможешь.

Она неожиданно обмякла и опустила голову ему на плечо. Он понял, что девушка плачет. На миг его сердце уколола жалость, но похоть пересилила.

– Ну-ка, скидывай свои юбки, – сказал он.

* * *

Ниночка казнила себя за то, что не договорилась о визите к Андрею Евгеньевичу заранее. Ей почему-то казалось, что у нее будет время как будто случайно столкнуться с ним в коридоре и перемолвиться словечком. Но наступила суббота, с ним она так и не встретилась, и с самого утра не находила себе места.

Целых два дня без него. Ей это показалось кошмаром. Еще какую-то неделю назад она легко обходилась без него сколько угодно долго – и вдруг такая перемена…

Это было какое-то мучительное, тянущее ощущение во всем теле. Хотелось чувствовать его руки, его губы… она знала, что стоит на краю грехопадения, но ей казалось, что весь мир может идти к чертям, когда у нее такие чувства.

Она не могла придти к нему домой без приглашения. Конечно, они были близки – очень близки. Она никогда не была ни с кем настолько близка. Но нарушить все основы морали и заявиться домой к мужчине без повода, без приглашения, движимая только страстью… нет. На такое могла быть способна только совершенно падшая женщина.

Ниночка промучилась до обеда. Впрочем, ни обеда, ни завтрака у нее не было – в горло ничего не лезло. Она могла только мечтать, страдать и иногда плакать. С трудом она уговорила себя на жидкий чай и сухарик. Хозяйка, по счастью, была занята какими-то делами и не отвлекала ее.

Ей нужно было проверять тетради, которые для экономии времени она взяла домой вопреки гимназическим правилам. Еще она собиралась почитать – но в голову ничего не шло, кроме навязчивых мыслей. Наконец она поняла, что сойдет с ума в этой небольшой комнатке. Надо было погулять.

Неожиданно Ниночка поняла, что одевается нарядно, как на свидание. В принципе, да – она вполне могла случайно встретить и Андрея Евгеньевича. Не такой уж и большой у них город. Она еще не решила, где будет гулять, но вполне допускала, что окажется где-нибудь неподалеку от Никольской.

Так оно и случилось. Ноги сами понесли ее к Верхнему посаду. Чем ближе она подходила к его дому, тем сильнее билось ее сердце. Она поймала себя на том, что уже не гуляет, а почти бежит – и лишь усилием воли заставила себя умерить шаги.

Он непременно должен был заметить ее из окна и пригласить к себе. Но этого не случилось. Она прошла туда-сюда раз десять, вызвав, наконец, изумление дворника, лениво елозившего метлой по тротуару. До нее дошло, что это глупо. Вполне может быть, что его вовсе нет дома – например, он сидит в библиотеке. Или с кем-либо встречается… с кем?

Сердце Ниночки уколола ревность. «Боже», – подумала она. «Вокруг него так много красивых девушек…»

Бегать дальше по улице было невозможно. Она медленно пошла в сторону своего дома, вглядываясь в немногочисленных прохожих. Зачем-то зашла в церковь, поставила свечку за здравие маменьки. Подумала, поставила вторую – за него.

Вконец измотанная, она вернулась домой. Накапала брому, выпила и уселась проверять тетради. Внимание ее, однако, было рассеянным – она пропускала ошибки, потом спохватывалась, снова рылась в тетрадях, исправляла пропущенное и снова что-то упускала…

Во время очередного перелопачивания кипы тетрадок, из одной из них выпал листок. Ниночка развернула, посмотрела. Обычные девчоночьи картинки, сделанные от скуки во время урока – ангелочки, вензеля, четверостишия. Сама когда-то рисовала такое в гимназии, да и в институте тоже, особенно на скучных лекциях. Она уже хотела отложить листок, как что-то в нем привлекло ее внимание.

Сначала она не отдала себе отчет, что это. Но, приглядевшись, увидела среди разного рода цветочков-бантиков вензель: АЕЛ. И под ним надпись четким, взрослым почерком: «Omnia vincit amor et noc cedamus amori».

Вспомнить, что ни у кого из ее учениц нет инициалов АЕЛ, было делом пары минут. Зато она прекрасно знала, у кого из учителей такие инициалы. Нина повертела листок в руках, внимательно посмотрела все надписи, вензеля и рисунки. Да, все признаки сильной влюбленности были налицо. Или даже сильной любви.

Она не могла с ходу сообразить, у кого из учениц такой красивый и в то же время порывистый почерк. Однако найти ответ на этот вопрос было легко: все образцы почерков были перед ней, в стопке тетрадок. Она отложила в сторону тетради учениц младших классов и принялась за старших. В восьмой по счету открытой ей тетради Ниночка увидела знакомые угловатые буквы.

Она уже знала ответ. Но все-таки замерла, вздохнула и повернула тетрадь обложкой вверх. Тем же почерком было выведено: Елена Ксенофонтовна Миллер.

* * *

Играли в тот вечер в непривычной компании. Из знакомых были только Колесников и Лощиц. Был еще адвокат Жданов, про которого Ксенофонт Ильич слышал разное и по большей части компрометирующее. Чуть позже пришел знакомый Жданова, Борис Викторович, странный худощавый человек демонического вида с какими-то взвинченными манерами.

Ксенофонт Ильич был в превосходном настроении. Развратное приключение с Марфой придало ему бодрости и самоуверенности. Однако карта не шла.

Сначала Ксенофонт Ильич выигрывал по маленькой. Лощиц действительно болел, играл лениво, не рисковал. Колесников, как обычно, нервничал, ставил то по десять, то по сто, сбивая всех с толку. Один лишь молодой Борис Викторович оказался настоящим игроком – с непроницаемым лицом он ставил на разные карты, явно соблюдая какую-то систему и регулярно выигрывая – хотя и понемногу.

Своей игрой и внешностью он сбивал Ксенофонта Ильича с настроя. Тот пытался отследить, по какой системе играет юноша, но делать это одновременно с игрой было неудобно. Было бы хорошо взять бумажку и записать карты Бориса Викторовича, чтобы поразмыслить над ними, однако это было неприлично. Главное, что в штосс в принципе, чисто математически, не могло быть никакой системы, и этот вопрос его чрезвычайно нервировал.