Дмитрий Аккерман - Штосс. Непристойная драма из русской жизни

Мысли мучили, отвлекали от работы. А она и без того продвигалась медленно. Уже пятнадцать толстых тетрадей были исписаны мелким аккуратным почерком, но впереди предстояло гораздо больше. Учителю уже грезились толстые тома in folio с скромной надписью золотом на корешках: «Andrew E. Lyakhovsky. Аusgewählte mathematische Werke». Его устраивали исключительно «Аusgewählte», и никак иначе.

По поводу своего научного труда он мучился не меньше, чем мыслями о будущем и о деньгах. То ему казалось, что это залог предстоящего успеха в большом мире, и сразу после публикации он получит приглашение в какой-нибудь европейский университет. То он думал, что представляет собой полнейшую бездарность и повторяет чьи-то мысли… Он пытался общаться на эту тему с тем же Гурвицем, однако одно письмо оборачивалось примерно за месяц, что для плодотворного общения было совершенно убийственно.

Проверить свои идеи было невозможно – библиотеки в Вологде были отвратительными, никакой серьезной литературы там не было. Нужно было выписывать последние труды европейских ученых почтой через Петербург – но все снова упиралось в деньги…

Уже второй день он обдумывал предложение директора гимназии позаниматься дополнительно с его дочерью Еленой. Предложение было финансово интересным, но крайне двусмысленным. Елену он считал одной из самых бездарных своих учениц. Обычно она и двух слов не могла связать, стоя у доски, и он был крайне удивлен тем, что по остальным предметам она считалась прекрасно успевающей. Он сомневался, дадут ли ей что-либо эти дополнительные уроки – а в случае фиаско он и вовсе мог вызвать сомнения директора в своей профессиональной компетентности. Впрочем, все свое пребывание в гимназии он считал глупой случайностью, а уж перевоспитание бездарных учениц и вовсе считал ниже своего достоинства.

После прошлогодней истории с полицией он был выслан из Петербурга в это захолустье, и с большим трудом смог найти работу в женской гимназии. На большее пока рассчитывать не приходилось – да и это-то место он получил лишь благодаря дальнему знакомству гимназического руководства с его отцом.

Андрей Евгеньевич еще раз взглянул на листок с предполагаемыми расходами и решительно приказал себе согласиться на просьбу Ксенофонта Ильича. Кёнигсбергский университет виднелся где-то в далеком тумане, а деньги нужны были сейчас.

* * *

Ниночка медленно разделась перед зеркалом и провела руками по телу. Фигура была прекрасно. Она с удовольствием погладила себя по плоскому животу, задержалась на упругой, как яблоки, груди. После чего с ненавистью посмотрела на мешковатое коричневое платье, толстые чулки и разбросанные по кровати шпильки, превращавшие чудесные белокурые волосы в мерзкий старушечий кокон.

Она часто представляла себя актрисой какого-нибудь варьете. Короткие юбки, ноги наголе, декольте, шампанское, мужчины… От таких мыслей у нее кружилась голова, и внутри возникало томительное тянущее ощущение. Иногда она даже слышала музыку и кружилась голой по своей комнатке, стараясь не шуметь, чтобы не вызвать гнев домохозяйки Глафиры. Домохозяйку она боялась даже больше, чем мышей и лягушек. То есть панически.

Полюбовавшись собой, она умылась, надела чистую, хрустящую от крахмала ночную рубашку и легла в постель. Взяла в руки «La Tentation de saint Antoine», которую читала уже третий вечер. Ей было стыдно признаться, но книга была скучна. Она поймала себя на мысли о том, что с удовольствием пролистала бы «Записки институтки», о которой как раз сегодня на уроке словесности с презрением высказалась своим девочкам.

Читать не хотелось. Нина задула свечку и начала думать. Главной ее мыслью последнее время была смена квартиры. Учительское жалование было не таким уж большим, к тому же половину она отсылала матери, несмотря на все ее протесты. Однако она отчетливо представляла себе, что, если бы не ее помощь, мать вынуждена была бы влачить по меньшей мере жалкое существование – если вообще не нищенское. Этого она не могла допустить никак.

По чести сказать, если бы не необходимость тратиться на приличную одежду, проблем бы не было. Одежда, однако, ввергала ее в значительные расходы. Мать приучила ее к бережливости и аккуратному обращению с вещами, которые она могла носить годами. Однако работа учителя вносила свои коррективы в ее привычки.

Ниночка помнила, как инспекторша гимназии Вильгельмина Ульриховна битый час отчитывала ее за плохо проглаженную кофточку – хотя отчитывать надо было, конечно, не ее, а приходящую прислугу Анфису. Было безумно стыдно, она чувствовала себя напроказившей девчонкой, и в тот раз совсем уже собралась расплакаться и уйти из гимназии навсегда… лишь мысль о маме, которая не перенесет такого удара, останавливала ее.

С квартирой, однако, надо было действительно что-то решать. Домохозяйка не давала ей прохода, пиля за каждую мелочь, чутко прислушиваясь к происходящему у нее в комнате и отчитывая за поздние возвращения. Несколько раз Нина замечала, что в ее отсутствие кто-то шарился в ее вещах – не особо, кажется, скрываясь. Само собой, это не могла быть Анфиса – та была из пашковцев и потому маниакально честна. Высказать, однако, об этом нарушении этических норм домохозяйке было подобно смерти.

Ниночка уже несколько раз пересчитывала свои скромные накопления, и регулярно читала объявления о сдаче жилья в городской газете. Однако цифры одного с другим никак не сходилось, и переезд приходилось откладывать из месяца в месяц. Несмотря на материальные затруднения, она все-таки твердо решила дождаться лета, уехать на каникулы к маме, а вернуться уже в новую комнату или, может быть, даже небольшую отдельную квартиру.

Остальную – и все более значительную – часть ее мыслей занимал учитель естествознания Андрей Евгеньевич. Проработав бок о бок с ним почти год, она так и не была уверена, различает ли он ее в толпе учениц, или здоровается исключительно из вежливости, как со всеми. Сама она не переставала думать о нем еще с конца октября, когда случайно коснулась его ладони на лестнице. Тогда ее как будто ударило током: она увидела высокого, статного, хотя и не особо симпатичного учителя совершенно в другом свете. С тех пор он стал предметом ее ежевечерних мыслей и даже ночных снов – причем иногда настолько откровенных, что она просыпалась со стоном и ощущением какой-то невероятной нежности на душе.

Удивительно, но за более чем полгода ей даже не удалось с ним ни разу поговорить. Он постоянно был углублен в какие-то свои размышления и общался исключительно с директором гимназии – когда тот снисходил до учителей. Ну и само собой, с инспекторшей, внимания которой не избегал никто.