Марианна Баконина - Школа двойников

– Не надо зарекаться. – Саша допил пиво. Он не изменял своей любимой «Балтике».

– Ты прав…

– Тогда в чем дело? Зачем вместо того, чтобы жить личной жизнью…

– Ты еще скажи «со мной», – перебила его Лизавета.

Оператор Байков не смутился:

– Да, со мной. Зачем вместо этого ты живешь общественной жизнью с коллегами?

Лизавета секунду подумала и ответила предельно честно:

– Не знаю.

– А коли так, кончай эту дурь раз и навсегда!

– Я не могу так вот все взять и бросить. По правде, это я втравила Маневича в историю с умершим помощником депутата.

– Еще не родился человек, который заставит вашего Маневича делать то, что не интересно или не нужно самому Маневичу. Его пламенное сердце бьется в прочной груди и отлично защищено ребрами прагматика.

Саша опять был прав, уже не на двести, а на триста процентов. Лизавета промолчала. Почувствовав, что она готова капитулировать, Байков тут же выдвинул ультиматум:

– Сейчас же дай честное слово, что больше не будешь участвовать в дикарских плясках вокруг сенсаций. Цивилизованный человек стремится к тихой мирной жизни. Великие свершения, то есть катаклизмы, нравятся исключительно варварам.

– Я, скорее всего, именно варвар и есть… И взгляды мои варварские, но, может, верные.

– Не увиливай! И не козыряй цитатами! – Саша моментально узнал парафраз из Бродского.

– Ладно. – Лизавета приложила правую руку к груди и начала декламировать чуть нараспев: – Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: всегда быть…

– Прекрати ерничать!

– Ты так распереживался, можно подумать, что тоскуешь по пионерскому детству!

– В моем пионерском детстве не было ничего предосудительного. Это только в воображении передовых кинорежиссеров пионеры ходили исключительно строем и выкрикивали речевки. Я снимал в скаутском лагере. Там, на мой взгляд, с муштрой похлеще, чем было у нас во время «Зарницы». Но ты опять крутишь… Давай!

Лизавета опять прижала руку к сердцу – яркими искорками блеснула гроздь аквамаринов. Лизавета всегда носила на среднем пальце правой руки старинное кольцо – двенадцатиконечную звезду из аквамаринов в золоте. Кольцо ей подарила бабушка на двадцать первый день рождения. Оставался год до окончания университета, и бабушка, со свойственной ей категоричностью ученицы Смольного – их там научили «как надо» и «что правильно», – сказала: «Придумали же глупость, будто совершеннолетними становятся в шестнадцать или в восемнадцать. Дай Бог, чтобы люди к двадцати одному году подавали признаки вхождения в разум». С той поры прошло десять лет, из них пять Лизавета проработала на телевидении. Теперь бабушка утверждала, что внучка явно не торопится поумнеть и остепениться. Остепениться в прямом и переносном смысле этого слова – Лизаветин уход из аспирантуры она восприняла как личную трагедию. Теперь бабушка говорила: «В тридцать лет ума нет – и не будет, но у тебя, Лизавета, еще есть надежда».

– …Торжественно обещаю, что больше не буду… Нет, не могу, это нечестно. И что я скажу Маневичу? – Лизавета поймала хмурый Сашин взгляд и опять постаралась поумнеть. – Не буду влезать в дела, непосредственно меня не касающиеся… Слушай, давай так, я буду только помогать Маневичу… – Взор оператора Байкова из хмурого стал сумрачным. Так мог смотреть на мир Малюта Скуратов, пытошных дел мастер. -…Советами, дружескими советами буду помогать. Советами можно? – Лизавета лукаво ухмыльнулась и сразу стала похожа на расшалившегося ангелочка.

– Советчица! Интеллигентная барышня, а торгуешься, как торговка рыбой…

– Сказал бы, девушка с креветками, как у Тернера, а то просто грубишь, и без всяких аллюзий!

– Ладно, советуй, ведь с тобой не сладишь… Хочешь еще джин-тоника?

– Угу, – кивнула Лизавета.

– Только давай не здесь. Лучше пройдемся, пусть подзаработают и «охотники» в парке у Петропавловки.

Прогулка была долгой, беззаботной и приятной. Лизавета вернулась домой глубокой ночью, замерзшая и счастливая.

И только черная кошка сомнений скребла когтем краешек некоей эфемерности, именуемой совестью. Лизавета и сама не знала, что есть обещание, данное Саше Байкову, – такая же эфемерность или слово, единое и нерушимое?

Эфирная студия «Новостей» – это большая или маленькая комната, в которой очень много прожекторов и прочих лампочек и в которую поставили минимум две камеры (одну основную и одну резервную), несколько мониторов, стол и кресло для ведущего. Также необходимы хоть какой-нибудь фон или задник, обозначающий, какая, собственно, программа идет в эфир, – для того чтобы ведущий не выглядел сиротой, родства не помнящим. Еще нужен телефон или наушник для связи с аппаратной.

Студия «Петербургских новостей» была по мировым меркам огромной. Жадные капиталисты обычно экономят дорогостоящие квадратные метры – все равно зрители на экранах не видят, в какого размера комнате сидит обаятельный мужчина в строгом костюме или миловидная улыбчивая женщина и рассказывает о событиях в мире. А вот обстановку петербургской студии, по мировым же стандартам, следовало бы назвать убогой. На обстановке капиталисты не экономят, потому что она – хоть и стоит так же дорого, как квадратные метры, – куда существеннее влияет на лицо эфира. От камер и света зависит качество картинки; от того, насколько удобны стол и стул и насколько привлекателен задник, зависит поведение ведущего и цвет его лица.

В Петербурге экономили деньги, а не пространство. Камеры, смотрящие в глаза ведущим «Петербургских новостей», были настоящими тружениками, ударниками и ветеранами. Они давно отработали положенный срок и вполне могли рассчитывать на хорошую пенсию и прочие льготы, предусмотренные законом о ветеранах. Но, как известно, закон о ветеранах не работает ни для людей, ни для техники. Старушки камеры были вынуждены трудиться по мере сил. Сил у них оставалось немного, что пагубным образом влияло на качество картинки. Она превратилась в блекло-серо-желтую. Ведущий же выглядел так, словно он недавно переболел желтухой и оспой, толком не оправился и все же героически вышел на работу.

Зато прожектора и прочие осветительные приборы, стоявшие в студии, были прирожденными тунеядцами. Они никогда не работали как положено. Во времена оны их наказали бы, как вредителей, потому что они светили то чересчур ярко, то недостаточно сильно, то вбок, то вверх, но никогда не светили так, как надо.

Стол и кресло в студии были шикарными, роскошными, дорогущими. От такой мебели не отказался бы самый помпезный офис. Стол и кресло приобрели в эпоху расцвета бартера, в обмен на рекламу некой фирмы, торговавшей мебелью и оргтехникой. Тогда же в редакции появились телефонные аппараты «Сименс», факсимильные аппараты «Коника» и несколько принтеров. Руководство гордилось мебелью, это был самый дорогой офисный комплект, и эта же самая мебель превратилась в пыточный инструмент для ведущих. Потому что студия – не офис, для студии мебель делают на заказ. Потому что колесики на ножках кресла, высокая спинка с изменяющимся углом «отброса» и широченные подлокотники хороши для закоренелого бюрократа или чрезмерно трудолюбивого клерка, они проводят на рабочем месте по многу часов. Ведущий занимает свое рабочее место недолго, максимум сорок минут, но он сидит у всех на виду. И бюрократический комфорт превращается в сплошное неудобство: высокая спинка торчит за спиной, подобно черному горбику; широкие подлокотники мешают развернуться чуть боком; из-за колесиков ведущий лишен твердой почвы под ногами и вынужден цепляться за край стола. Обширный стол с изящным изгибом в виде буквы "S" тоже неудобен – место ведущего получается строго фиксированным, а если задник сделан неточно, оператору очень трудно скомпоновать гармоничный кадр, чтобы надпись с названием программы в левом верхнем углу экрана была не большой и не маленькой, чтобы ведущий не проваливался вниз и не уплывал куда-то вбок.