Зяма Исламбеков - Дела адвоката Монзикова

– Так! Ну, что там у Вас? – Монзиков приготовился к заполнению договора.

– Видите ли, Александр Васильевич, я пришел к Вам с очень необычным делом! У меня есть очень большая…

– Сумма денег, которую Вы хотите со мной разделить? – и Монзиков заразительно засмеялся.

– Насчет денег можете не беспокоиться! Деньги будут! Проблема в том, что у меня стряслась беда, – Виталий Сергеевич старался подойти к своей проблеме издалека. Но Монзиков – великолепный психолог – разгадал перспективу исповеди и тут же перешел в контрнаступление.

– Короче! Вы вляпались! Во что? Где? С кем? Когда? Понимаете мою мысль, а? – и Монзиков настолько глубоко засунул в ухо карандаш, что даже подпрыгнул. На кончике обгрызенного со всех сторон кохинора видна была сера. Комок был таким большим, что Монзиков радостно хрюкнул. Затем аккуратно скомкал его и начал тихонечко обнюхивать. Когда прошло секунд 5-6, Александр Васильевич внезапно выпрямился и залихватски бросил свой «ушной серный комок» в открытую форточку. – Попал! Ай да я, ай да молодец! – Монзиков по-детски улыбнулся подобной удаче.

– Хорошо! Буду краток. – Виталий Сергеевич вдруг увидел, как дверь отворилась, и на пороге появился мужчина, при виде которого Монзиков подскочил от радости.

– Гога! Гога, ты ли это? Сколько лет, сколько зим? Знакомься, это – Гога! – Монзиков стал представлять друг другу мужчин. – Гогу все знают и все любят! Правда, Гога? А это мой клиент. Ну, Гога, рассказывай, как ты и где ты?!

– Да я, наверное, не вовремя? Может, вечером или… – Гога явно был смущен.

– Александр Васильевич! Позвольте, я доскажу свою историю… – Виталий Сергеевич вдруг отчетливо понял, что Монзиков мысленно уже не с ним. Более того, если Монзиков, встретив этого Гогу, уйдет, то день будет потерян окончательно. А впереди суббота и воскресенье.

Гога был давнишним Монзиковским приятелем. Судьба его была весьма и весьма оригинальна.

Гога, или Игорь Семенович Ляхов, был мужчиной среднего роста со среднестатистическими параметрами. Лицо было, можно сказать, неказисто. Лысоватый, чуть сутулый, с едва торчащим наружу животиком и большим, как у Монзикова, задом. Впалая грудь, сутулость и тоненькие ножки Игоря Семеновича делали похожим на вопросительный знак.

Ляхов в последние годы носил от младшего сына школьную форму синего цвета, где были отпороты погончики и блестящие пуговицы. Во внутреннем кармане курточки всегда были:

– зубная паста «Лесная»;

– зубная щетка;

– маленький кусочек туалетного мыла турецкого или цыганского производства;

– здоровенный носовой платок, который сильно смахивал на детскую пеленку;

– большие комки ваты;

– бельевая прищепка;

– одеколон;

– бутылочка из-под Пепсиколы с питьевой водой.

Игорь Семенович был уверен, что когда человек испражняется, то газики выходят не только оттуда , но и из ушей, носа, рта, глаз. А раз так, то надо не только вкладывать в нос и уши вату, но и закрывать глаза, чтобы процесс происходил как можно быстрее и эффективнее. После того, как процесс заканчивался, Игорь Семенович снимал с носа прищепку, вынимал из ушей бируши, чистил зубы пастой и мыл лицо и руки, вытираясь своим замечательным носовым одеялом.

Игорь Семенович был чем-то похож на чайку: поел – испражнился, поел – испражнился.

С Монзиковым они были знакомы давно и обоих друг к другу тянуло с такой силой, что бывали моменты, когда им достаточно было просто побыть вдвоем, молча посидеть на скамейке или пройтись по улице, и сразу же оба получали положительный заряд бодрости на неделю, а иногда и на месяц.

Ляхов видел в Монзикове верного и преданного, чистого и непорочного, с непростой судьбой друга. И Монзиков мнением Ляхова очень и очень дорожил. Если возникали трудности, то каждый из приятелей все бросал и спешил на помощь к другу.

Игорь Семенович говорил несколько высокопарно, не спеша. Он редко улыбался и все происходящее вокруг воспринимал очень и очень серьезно. Когда кто-нибудь задавал ему вопрос, например, «Который сейчас час?», то Ляхов, крепко задумавшись, надув щеки, начинал ответ примерно так: «Да! Как я полагаю, сейчас, вероятно, около 18 часов дня. Хотя на моих часах без трех минут шесть, но, возможно, они спешат или отстают. Я утром проверял и время, и завод, и должен заметить, что существенных корректур в работу часового механизма я не внес. Поэтому, с вероятностью, близкой к 95 % можно полагать, что мои часы идут достаточно точно и времени на них около 18 часов дня».

– Ну, Гога, пойдем пивка попьем, а? – Монзиков весело подмигнул и начал собирать вещи, т. к. решение о бурном и многообещающем отдыхе он уже принял.

– Санька! А что ты будешь делать с товарищем? Надо бы закончить…

– Дружба и дружбаны – это святое! Я правильно говорю, а? – Монзиков подошел вплотную к Монарцику, взял крепко-крепко среднюю пуговицу пиджака и посмотрел на своего клиента так, что тому ничего не оставалось, как выжать из себя слова, ставшие последним аргументом для ухода из коллегии.

– Правильно, правильно…

– Вот видишь, Гога, все считают, как и я! Догнал, а? – Монзиков, выходя из комнаты, весело подмигнул растерянному Монарцику.

Через два часа Гога и Монзиков, ужасно пьяные, с двумя пакетами, в которых лежала водка и закуска, сидели на берегу озера.

– Эх, Зяма-Зяма! Вот здесь я и Гога вспоминали прошлое. Да-аа! – Монзиков взглянул на меня и сладостно вздохнул.

– А дальше-то что? Дальше? – я слушал захватывающий рассказ, который наверняка был очень и очень многообещающим. И действительно. Все, что потом я услышал, было подобно крутому детективу в стиле Агаты Кристи или может быть даже Виктора Пронина.

Пение птиц, которые то и дело подлетали к нашей скамейке, стоявшей невдалеке от переполненных мусорных баков, редкие, сильно ободранные кусты сирени и здоровенные грязные лужи нас не радовали. Откуда-то издалека раздавалось пьяное пение, которое все время прерывалось громким залихватским свистом и отборнейшим матом. Да, чуть не забыл, несколько дней тому назад я попытался устроить литературное чтение отдельных глав своего романа, которые больше всего нравились Петровичу. Читал на улице, затем в ресторане, где работал мой знакомый швейцар. Кстати, там меня даже накормили на халяву. Сказали, правда, чтобы я сматывал поскорее удочки и не распугивал клиентов своей хренотенью. Но я-то знаю, что выгнали меня только из-за того, что истинные поклонники литературы не могли от меня оторваться. Все слушали меня с раскрытыми ртами. А ведь в ресторан идут для того, чтобы набить брюхо, показать даме свою крутизну, попить коньячку и т. д. А если же просто сидеть и слушать, то дохода от таких клиентов не будет. Это уж точно! Вот они и турнули меня, чтобы я им бизнес не подрывал. А то, что вдогонку мне кричали всякие оскорбительные слова, так это тоже легко объяснимо. Страна должна знать своих героев. Не легко сегодня живется настоящим талантам. Зависть, злоба – так и сквозят на лицах примитивных уродов, которые и читать-то толком не умеют. Ведь, например, почему в театрах или в филармонии всегда дают программки? Да очень просто! Дают их только для того, чтобы было понятно, о чем поют или для чего танцуют, какая музыка и кто автор. Исполняют-то всегда чужие вещи! А тут читал сам автор ! Это ж очень важно, потому как кроме автора никто не сможет прокомментировать или подать ценную, правильную идею. Многие сегодня имеют какую-нибудь мысль… Думают ее, думают, а результатов – ноль. А почему? А все потому, что надо всегда оставаться человеком. Надо людей любить. Надо помогать друг другу, даже за деньги, как я, например. Ставлю клиенту новую прокладку, беру чирик. Сначала, конечно, меня могут и обматерить, но на следующий день если уж спасибо и не скажут, то, по крайней мере, и морду мне не набьют. Кстати, они-то с голода не умрут! Беднее не станут. Это точно, а вот в хозяйстве будет полный порядок. Николаевна – из соседнего дома – меня даже отругала за то, что мало я пишу о природе. Она считает, что если есть такие писатели, как Паустовский, которые только о природе и писали, то значит, и другие должны ее описывать. Даже у Толстого чего-то там такое тоже есть. Но я же не Лев, чтобы описывать, кто под каким деревом целовался или куда, например, поехал на поезде, а затем лег на рельсы и любовался журавлиным клином, кудрявыми березами и всякой другой ерундой. О природе писать могут все, и сколько хочешь! А вот о героях нашего времени – пишут только единицы. Лермонтов и тот только один раз написал про своего героя, который почему-то вдруг у него плохо кончил. А я пишу о тех, которые среди нас, которые не бьют себя в грудь и не кричат на каждом шагу «Я – герой! Я – герой!» А на самом-то деле он и есть герой, потому что живет среди сплошных героев в геройское время!