Андрей Константинов - Дело об императорском пингвине

Я кивнула — мой будущий зять знал не хуже остальных, что пользоваться мобильной связью в последнее время я перестала. Вот только никто не знал, почему я вдруг отказалась от услуг «Северо-Западного GSM». А произошло это с появлением Марка. Я, конечно, не ханжа, но все-таки разговаривать с мужем, лежа в постели с любовником, было бы слишком даже для меня. Пришлось пойти на маленькую хитрость и наврать мужу, что моя «Nokia» вышла из строя, а покупку нового аппарата я под благовидными предлогами откладывала со дня на день. Жизнь доказала мудрость моего решения: фуга Баха, гимн Советского Союза и даже божественная мелодия Гарика Стебелюка из фильма «Преступный Петербург» не дергали меня по пустякам в ответственные моменты жизни.

А у Юры Рыбкина радиотелефон был, но именно сейчас, как назло, у крошки-"сименса" сели батарейки.

— Марина Борисовна, не в службу, а в дружбу, сходите хоть в Академию художеств, что ли, я не знаю…

Позвоните, вызовите «гибонов»…

Оглянувшись, я увидела, как водитель «жигуленка» — парень с «конским хвостом» на затылке — лез к Юре то ли с объяснениями, то ли с извинениями, а Рыбкин отмахивался от него, сокрушенно осматривая свою машину. На бедном Юрике не было лица — вмятина на правом крыле обойдется ему не в одну ментовскую зарплату. Когда я вернулась к месту ДТП, будущий зять достал из барсетки двести рублей и жалостливо предложил:

— Неудобно как-то получилось, Марина Борисовна, можно я вам машину поймаю? Доставит вас с Порселлисом в лучшем виде. А то чего вам тут торчать, пока «гибоны» будут мне мозги компостировать…

Почему-то мне еще раз захотелось взглянуть на место ДТП. Таксист сделал все, как я просила. «Волга» резко свернула с набережной влево, и через минуту я снова оказалась на злополучном перекрестке. Ничего особенного, обычный питерский сюжет — лохматый «жигуленок» и его малохольный водитель влипли по полной программе в БМВ последней модели да еще под управлением мента!

Приехав домой, я засунула Порселлиса за шкаф в гостиной и умчалась в «Золотую пулю».

Работа над антикварной темой, которую поручил мне Обнорский, неожиданно захватила меня. Я целый день просидела в Публичке, листая газетные публикации середины 90-х, посвященные Соломону Рябушинскому. «Известный коллекционер», «известный контрабандист», «суперпрофессионал-рецидивист недюжинных способностей» — собратья по перу не скрывали своего восхищения перед этим человеком, который на протяжении нескольких лет умудрялся переправлять картины на свою историческую родину, пряча их в переплеты книг. Рябушинский собрал прекрасную коллекцию с помощью сотрудников питерских музеев, которые выносили ему оригиналы, а возвращали в запасники копии.

— Послушай, Миша, — обратилась я к Модестову, — посмотри, какая интересная закономерность вырисовывается. Не успел Соломон премудрый освободиться после очередной отсидки, как в городе стали твориться странные вещи. Обнесли квартиру коллекционера Добровольского, у сестры художника Василевича взяли картину якобы для выставки, а вернули превосходно выполненную копию, а через несколько месяцев оригинал этой картины всплыл на аукционе «Сотбис». — Я перелистнула страницу своих записей. — А вот еще, на Пулковской таможне задержали гражданина США при попытке вывезти полотна Айвазовского. Картины эти принадлежали Российскому историческому обществу, но руководство утверждает, что у них ничего не пропадало. Да, что там какие-то общества, недавно у моего приятеля Толи Стрелкина увели два прекрасных рисунка Дюрера. Заметь, что пока Рябушинский сидел, такой вакханалии не наблюдалось.

— А мне, Марина Борисовна, пока похвастаться нечем. — Модестов поправил старомодные очки а-ля кот Базилио. — Обнорский прав, Робинсоны, конечно, не ангелы, и оперативная информация на них имеется. Но ее к делу не пришьешь. Доказательная база очень слабая, да ее, практически, и нет никакой. Жаль, что столько времени зря ухлопали…

Своего Порселлиса я достала из укрытия только спустя три дня. Поставила на диван, пригляделась. «Надо же, — восхитилась я, — фрегат, терпящий бедствие, явно помолодел и сиял обновленными красками, погружаясь в пучину вод. Но позвольте, а где же?!.» Я схватила картину и перенесла поближе к свету. На уровне ватерлинии корабля не было пятна от штык-ножа революционного матроса. А ведь в реставрационной мастерской, когда Сенкевич показывал мне картину, пятно было. Это просто наваждение какое-то! Я снова положила картину на диван и рухнула как подкошенная рядом с ней. Нет, это был не Ян Порселлис! Я принесла домой дешевую подделку, фалыдак! Кто, где, когда — задавалась я бесконечными вопросами и не находила на них ответа. Лучше бы я потеряла деньги, драгоценности, что угодно, только не эту картину. Мои предки сумели сохранить ее в революцию, не выменяли на хлеб в блокаду… «Ничто не может сравниться с твоим Порселлисом, дорогая», — вспомнила я слова Марка. Марк! О Господи, как же я сразу не догадалась. Он давно на нее облизывался, да и в мастерской Сенкевича оказался в тот же день и час, когда я забирала картину… Все одно к одному. Марк! Неужели это ты? Как ты мог? Я закурила и подошла к окну.

В тишине стучат капли дождя.

Я никогда не задумывалась, почему люблю дождь. Может быть, потому что никогда не была так счастлива, как в то лето, когда по улицам текли целые потоки воды. А я бежала в мокрых босоножках на свидание к Марку.

Он целовал мои губы и, смеясь, говорил, что дождь в Ленинграде соленый.

А это я любила его до слез.

Сейчас, по прошествии лет, я могу сказать, что бывают более неутомимые и изощренные любовники, чем Марк Кричевский. Но тогда мне еще не с кем было его сравнивать. Да и чувственность моя еще только-только начинала пробуждаться. Куда важнее для меня было найти между страницами английского текста, который я зубрила к зачету, вырванный из его блокнота листок в клеточку с милыми незатейливыми стихами.

Марк пропал в сентябре. Я не хотела верить, что он мог просто так взять и уехать. Я искала его везде.

Я бродила по Летнему саду, где мы любили бывать вдвоем, и мое отчаяние становилось еще исступленнее при виде парочек, украдкой целующихся в наступающих сумерках.

Я ходила к Толе Стрелкину, сидела часами в углу потертого полосатого дивана, глотала сигаретный дым, свой и чужой, и ждала, что откроется дверь, он войдет и уведет меня за собой, как в тот первый вечер. Но он не пришел, и мне пришлось поверить, что Марк не умер от внезапной болезни, не разбился в автокатастрофе, не попал в застенки КГБ. Марк бросил меня так же легко и непринужденно, как несколько месяцев назад заставил потерять голову.