Елена Богатырева - Когда она меня убьет

Я задумался. Моему собутыльнику несказанно повезло хотя бы уже в том, что он знал, как выглядит симптом его бедствия, тогда как большинство людей даже припомнить не могут, с чего для них все начинается. Они просто бегут по кругу и, заканчивая очередной виток, обнаруживают себя в куче до боли знакомого дерьма. Они, конечно, не сплошь все идиоты, и многие из них делают выводы и торжественно обещают себе: «Да уж! В следующий раз буду умнее и не вляпаюсь в эту туфту!» Но когда этот самый «следующий раз» наступает, они «теряют ум» и принимаются повторять прежние глупости с такой педантичностью, будто их сокровенная цель – испоганить собственную жизнь до самого основания.

Смешно, хоть плачь. Где-то на полпути услужливая память пытается вмешаться и подсказывает, что, мол, дежавю, дружочек. Все это мы уже проходили, и конец был довольно паршивый, а ты опять жуешь тот же овес… Но респондент, пусть даже и слышит ее, и догадывается, что лабуда, как в дурном сне, все та же, тем не менее, будто приговоренный, довершает очередное безумие, хотя бы уже и предчувствуя результат. Он, может быть, и не прочь сойти с дистанции, нарушить ход событий, изменить их злосчастную заданность. Снаружи. То есть, не попав еще в свой заколдованный круг, он считает, что именно так и поступит, когда пробьет его час…

Но внутри там законы иные. Неосторожно ступив в эпицентр, человек больше не соображает, где находится. А если и мелькают у него отдаленные догадки, то наверняка он не владеет собой, иначе к чему бы ему так упорно и последовательно переставлять ноги след в след прошлым своим безумствам.

В последнее время в моей жизни началось какое-то смутное брожение. Утром я просыпался мгновенно, как от удара, подскакивал на кровати и обалдело оглядывал комнату. Мне казалось, что я непременно должен что-то припомнить. Какое-то очень важное воспоминание отстраненно кружило над моей головой и никак не хотело «даваться мне в ощущение». Я мучительно тер лоб, но в той ячейке памяти, где должен был помещаться сегодняшний сон, зияла черная дыра.

Примиряться с безнадежностью подобных пробуждений с каждым днем становилось все труднее. Я делался раздражительным, тяжело переносил многолюдность улиц, тусовочный смог маленьких кофеен, телефонные звонки знакомых.

Февралю оставались считаные дни, несмотря на високосность года. Снег лежал стоптанный и серый, давно не стиранной ветхой простыней, сквозь прорехи которой уже сквозил грязнуля-март, с его непролазными топями, когда тротуары наливаются черной талой водой, и даже добропорядочные питерские старушки поминают Бога недобрыми словами, глядя в беспросветно сумеречное небо.

А мне никак не удавалось отделаться от навязчивого ощущения, что все это со мной уже происходило.

И когда я пытался вспомнить, чем же все это кончилось, мурашки бежали по спине, и становилось холодно, как в могиле…

Я старался выходить из дома как можно реже. Нарочно завалил стол неоконченными статьями и недописанными главами диссертации. Но тема, за которую я ухватился со студенческим еще пылом на третьем курсе, теперь виделась мне надуманной, неуместной. Подступающий с возрастом консерватизм требовал чего-то земного.

Тема была о любви. Вернее – о ее роли в исторических перипетиях, о ее влиянии на ход исторического процесса. Я до сих пор не мог себе простить, что в такую тему вляпался. Сыграла, наверно, злую шутку моя влюбленность на третьем курсе в одичалую тусовщицу, любительницу эпатажей и травки.

Как пить дать, эта тема пригрезилась мне в одну из наших с ней встреч, происходящих обычно на фоне полного помутнения сознания. Не иначе как под влиянием танцующих по стенам галлюцинаторных пятен; запаха дешевой пудры, которой она сроду не пользовалась, но которой пропахла насквозь; головокружения, которое вызывал у меня этот ее запах; ее губ – вкуса переспевшей черешни; ее ветрености, и потрясающей легкости, и сладкой отравы, которую она неизменно приносила с собой.

Мирно покуривая травку на моем диване, мы частенько включали телевизор, и многие политические события представлялись мне не просто незначительными, но – иллюзорными, практически – нереальными, в отличие от ее дыхания на моем плече, от предстоящего упоительного исследования глубин нашей страсти.

Я тогда был молод абсолютно и бескомпромиссен и высказал Анастасии Павловне, куратору нашей группы, мысль о том, что в жизни каждого дяди Васи главенствующую роль играет какой-нибудь сосед сверху, любитель забивания гвоздей по воскресеньям. Или какая-нибудь пышнотелая тетя Даша, с веселыми непременно глазами, живущая через лестничную клетку, из квартиры которой так неистово пахнет борщом, что дядя Вася сходит с ума от этого запаха и от явлений ее полуобнаженной груди в ярко-зеленом халате, когда они сталкиваются на площадке – он с папиросой, она – с мусорным ведром и кивают друг другу.

Я говорил с жаром, который не остыл во мне еще после утреннего пробуждения с веселой богиней той моей весны, что, мол, к чему дяде Васе курс доллара, что ему с того, что сменился партийный лидер, когда сосед по утрам забивает гвозди, а соседка все варит и варит свой колдовской борщ. Эти мелочи съедают его восприятие целиком. И вообще – любовь – это сила, которая правит миром.

Финал моей речи, если и был логически связан с предыдущим повествованием, то лишь паутинной нитью, прозвучал неожиданно, как сорвавшаяся с языка детская тайна, которую невозможно больше удерживать внутри.

Речь моя произвела на меня отрезвляющее впечатление, а вот на Анастасию Павловну скорее – наоборот. Каким-то странным образом заразившись моей горячностью, она вдруг раскраснелась и тонким, почти девическим голосом принялась быстро и сбивчиво говорить мне, что – величайшая смелость поднять, наконец, такую грандиозную тему, как любовь. И что она давно ждала именно такую юную голову – смелую и честную, которая перевернет представление об истории и наконец расставит все по своим местам. И вот она дождалась. И эта светлая голова – я. И она, разумеется, станет моим научным руководителем, а тему мы с ней (мы с тобой, сказала она) назовем «Главенствующая роль любви в развитии исторического процесса». На протяжении пяти последующих лет мне, сколько бы я ни приводил резонов, избавиться от пафосной темы не удалось, удалось лишь изменить слово «главенствующая» на «ключевая». Анастасия Павловна дамой была непреклонной.

С той поры я закончил институт, написав все-таки каким-то загадочным образом диплом на такую странную тему и даже защитив его с отличием. Я сдал экзамены в аспирантуру, я честно проучился там три года, но теперь, когда я стал на пять лет старше, романтика исторической науки, которой были окутаны сизые сфинксы на Университетской набережной, растаяла вместе с черным февральским снегом. Ее сфинксы больше не казались мне мохнатыми существами с переполненными негой глазами. История больше не была для меня загадочным миром фараонов, великих воинов, мудрых и таинственных правителей. То ли я часто смотрел новости, то ли просто время уж как-то нарочито демонстрировало бездарную реальность наших дней, в которой не было места ни масонам, с величием их замыслов, ни друидам, с их высшей мудростью, ни великим порывам великих душ. И я перестал верить в то, что в прошлом такое случалось.