Мария Очаковская - Роковой сон Спящей красавицы

Арина кивнула.

– Так вот, Ариночка, это красное кашне – наводчица! Ох, нет! Те двое из органов как-то по-другому ее назвали. Забыла, как… Но смысл такой, что она специально наводила суматоху, то есть привлекала внимание к мужчине, а тому якобы стало плохо. Помните, как она орала? А сердечный приступ-то был фальшивый!

– А царь-то ненастоящий! – с улыбкой произнесла Арина, хотя на самом деле удивилась. Она отлично помнила и ту бойкую, нарядившуюся, как попугай, тетку, и несчастного сердечника, которому тогда совершенно искренне сочувствовала. Все выглядело настолько натурально, что даже страшно.

– Невероятно! – протянула она. – Так вам Павленко это сказал, следователь?

– Нет, не он… – запнулась Софья Семеновна. – …Так получилось. Просто полицейские проходили мимо и разговаривали между собой, а я в кассе сидела, вот они меня и не заметили, задержались тут и все обсуждали. Они говорили, что преступников было трое: сердечник, красное кашне и еще кто-то третий, который под шумок вытащил из витрины ежедневник Сергея Яковлевича. Я только потом сообразила, какой словесный портрет они просят. Не запомнила ли я кого? Вас тоже об этом спрашивали? Нет? А еще, знаете, слух прошел, – погрустнев, продолжила кассирша и скорбно закачала головой, – что у нас предстоят серьезные кадровые чистки. Конечно, в первую очередь от стариков будут избавляться. Так что недолго мне тут с вами осталось. Но вам-то, Арина Ивановна, об этом даже беспокоиться не стоит.

По правде сказать, Арина и не беспокоилась. На своей работе, в должности заведующей научным отделом, она чувствовала себя вполне уверенно. Далеко не все в музее имели научную степень и научные труды. Впрочем, что такое сейчас кандидат наук! И разве в этом дело?! Нет, конечно. Дело было в том, что общий уровень подготовки новых, поступающих в музей сотрудников был крайне низок. Молодежь приходила или недоученная, или вовсе не образованная, но что хуже всего – случайная, равнодушная. Приходили, чтоб пересидеть год-другой. Ну да бог с ней, с молодежью! Откровенно говоря, и сама Арина в последнее время все чаще стала задумываться об уходе. Конечно, белая зарплата, соцпакет – в 39 лет не пустой звук. Но бюрократия задавила: отчеты, методички, научные темы, тексты лекций, статистика. Весь этот чертов ворох никому не нужных бумаг «для галочки»! Казенщина, формализм! Может, взять да и бросить все? Ведь по здравому рассуждению она уже давно заработала себе имя. В среде московских критиков, театроведов, балетоведов ее хорошо знали и, наверное, уважали, коль скоро спрашивали мнение. Не разумнее ли будет работать из дома, сидеть, так сказать, на заказухе. Коммерческие рецензии, статейки, заметки, обзоры, спектакли, выставки, фестивали… Шляйся себе по премьерам, презентациям, а потом сиди дома и пиши. И никакой тебе бюрократии!

Попрощавшись с кассиршами, Арина вышла на улицу. В нос ударил запах прибитого дождем автомобильного выхлопа – дух Садового кольца, чадного, шумного, суматошного. И погода бодрости не прибавляла – мышиное небо, на дорогах от автомобильных колес пенятся лужи-океаны. Арине вдруг стало неуютно, как от сквозняка. У входа в здание дирекции это ощущение усилилось и переросло в тревогу.

В фойе стояла непривычная тишина. Она шла по коридору и не слышала собственных шагов: всюду пол был застелен ковролином. Остановившись у кабинета с табличкой «Кабулов В. Т.», Арина хотела постучать, но из-за двери, которая оказалась неплотно прикрыта, донеслись голоса.

– Для меня это новость! – басил Кабулов. – Меня не поставили в известность.

– В том-то и дело, что вы не в курсе. Но я-то знаю, что супруг не хотел. Он с самого начала был против! – тягуче выпевал в ответ чей-то женский голос. – А эта ваша кураторша, как танк, давила, настаивала, требовала, она просто руки выворачивала мужу. Вы меня извините, но такое и здоровый не выдержит.

– Да уж… – вяло отозвался Кабулов. – Что же вы мне раньше не сообщили?

Женщина продолжила:

– А у Григория Борисовича – сердце больное. Он тогда согласился, а потом весь испереживался, изнервничался, таблетки горстями глотал. Вот и не выдержал!

Арина остолбенела – в кабинете Кабулова сидела Лариса Лейбман, вдова Григория Борисовича Лейбмана, и нагло, бессовестно врала.

«Эта шелковая книжица – вам как лыко в строку», – тотчас вспомнились ей слова старика. Ни о каких уговорах даже речи не шло! Едва узнав о готовящейся выставке, Григорий Борисович позвонил ей сам. Разумеется, потом по ходу работ возникали некоторые шероховатости, без них никуда. Но это так, мелочи, к делу не относятся…

В кабинете загремели стулья, вдова стала прощаться, но перед уходом вспомнила, что не допела финальную арию:

– Я надеюсь, вы меня поняли, Виктор Тихонович. И вот еще что… Я, конечно, извиняюсь, но мне тут намекнули, что эта ваша кураторша – темная лошадка. Так, может, все и не случайно?

Из-за двери кабинета директора повеяло такой гадкой мутью, что Арина едва удержалась на ногах. Она так и не узнала, что ответил вдове Кабулов. Зайдя за угол, чтоб с ней не встретиться, она выждала минут десять – надо было хоть немного успокоиться – и набрала номер директора:

– Простите, Виктор Тихонович, что задержалась. Могу сейчас к вам зайти, если что-то срочное? – проговорила Арина, с трудом сдерживая дрожь в голосе.

– Сейчас? – переспросил Кабулов. – Нет, пожалуй, мнэ-э-э…. необходимость уже отпала. Лучше завтра.

– Так я же с завтрашнего дня в отпуске.

Кабулов про отпуск забыл. В трубке повисло угрюмое молчание:

– Но вы же в Москве остаетесь, никуда не уезжаете? – ледяным голосом спросил ее Кабулов.

– Нет, никуда не уезжаю, меня уже предупредили… – повторила Арина, хотя больше всего в этот момент ей хотелось выкрикнуть в директорское ухо, что она уезжает очень далеко и вряд ли когда-нибудь вернется.

По дороге домой Арина купила бутылку коньяка. Пожалуй, без него скоротать вечер не получится. Навалилась страшная усталость, но, слава богу, через четверть часа она была в своем Большом Татарском переулке.

Какое же это благо – жить недалеко от работы, в центре старой Москвы, где все еще тихо и уютно.

Замоскворечье, малая родина Арины, – место особенное, отличное от той Москвы, левобережной, парадной, кремлевской, может, поэтому район этот лучше сохранился, уцелел от слома. Здесь все как будто меньше, уже, ниже, уютнее, без столичного размаха, великосветского блеска. Недаром Замоскворечье раньше не считалось городом, а было вроде окраинной деревни, но со своей непростой историей. Как вам эти топонимы – крымский, татарский, ордынский, толмачевский? Ничего не напоминают? Вот именно. Здесь был татарский стан, переправа, брод. Отсюда во время набегов Орда переправлялась через реку. Но кровавое прошлое осталось в прошлом. И теперь одни названия помнят об этом. Шло время, Замоскворечье менялось, пока не превратилось в купеческо-мещанское царство, тихое, сонное, патриархальное, с мухами, самоварами, свахами и Бальзаминовыми, о которых писал Островский. Именно здесь, на Ордынке, он родился, крестился и вырос. А еще здесь родился Павел Третьяков, чью былинно-фольклорную усадьбу позднее превратили в галерею. Ну да про это знают все. К слову, творческая интеллигенция тоже оценила и полюбила удаленное от центра «заречье» – тишина, атмосфера покоя способствовали работе. К примеру, на Пятницкой жил и писал своих «Казаков» Лев Толстой, на Малой Полянке творили Фет и Григорьев. В переулках Ордынки запечатлел «московский дворик» Исаак Левитан, а на Якиманке – замученный многочисленной родней, выкраивал для мировой литературы редкие ночные часы врач-интернист Антон Чехов. «Квартира моя за Москвой-рекой, а здесь настоящая провинция: чисто, тихо, дешево и… глуповато», – сказано по-чеховски, ни убавить, ни прибавить…