Юлия Алейникова - Клад последних Романовых

Но было Прощеное воскресенье, и была служба, и храм, полный нежного пения, и чудесный запах свечей и ладана, и наполнялись сердца любовью и светом, легче становилась ноша и светлее лица.

Только эта радость и осталась семье с тех пор, как пришло из Петрограда известие о разгоне Временного правительства и приходе к власти большевиков. О, как круто повернулась действительность с приходом этого известия, как бурно выплеснулась на семью бывшего самодержца ненависть, нет, не народная, – жители Тобольска жалели изгнанников, посылали им гостинцы, крестились в тех редких случаях, когда видели их идущими в храм, вставали на колени, плакали. Солдатский комитет, вот кто был настоящим гонителем. Солдаты охраны, едва услышав о смене власти в столице, с ужасающей, никем не ограничиваемой ненавистью обратились к семье, стремясь унизить, притеснить, каждой малостью задеть утратившего власть, беззащитного перед ними бывшего Российского самодержца, его высокомерную супругу и их детей, раздражающе вежливых, простых в обращении, кротких, светлых и, видимо, оттого еще более ненавистных.

О как рьяно они взялись за установление «равенства» в «Доме свободы», потребовав, чтобы Николай Второй снял погоны, а получив решительный отказ, постановили перевести все семейство на солдатский паек. И пришлось подчиниться. Поскольку по решению комиссара Карелина из казны теперь оплачивались только солдатский паек, отопление дома и электричество. Остальное царственные пленники оплачивали из личных капиталов, но и тут имелось ограничение: в месяц тратить не более шестисот рублей. И пришлось расстаться с преданными, ставшими почти родными людьми, последовавшими за семьей в ссылку. Уволить большую часть прислуги. И не потому горевали, что не могли обойтись без этих людей, а потому, что обрекали их и их семьи на нищету и голод. Где им, дворцовым слугам, найти заработок в новом пролетарском Тобольске? А в феврале, не зная, как еще притеснить, чем задеть кротких и смиренных узников, взяли солдаты охраны да и разломали ледяную горку, которую дети вместе со своим учителем Пьером Жильяром и его величеством посреди двора построили. И еще тоскливее, еще скучнее стали дни, из развлечений за высоким забором только и остались, что колка и распилка дров.

А тут еще новая напасть. Из Омска прибыл отряд солдат с комиссаром Дуцманом с требованием передать им царственных пленников, чтобы препроводить их в Омск для суда и казни. Да, отовсюду теперь доносились крики и вопли с требованием казнить Кровавого царя Николашку. И обидно это было и ранило до слез, ибо не кровавым он был, а смиренным и кротким, и людей своих любил и страну. И жизнь за нее готов был отдать, а его кровавым называют, казни его требуют за преступления. Неужто же он таким плохим царем был, таким уж негодным?

– Смилуйся над нами, Господи!

Из дневников Пьера Жильяра

(4 марта 1918 года)

«Сегодня воскресенье на Масленице. Все в полном веселье. Под нашими окнами проезжают туда и обратно сани. Звон колокольцев, бубенчиков, звуки гармоник, песни… Дети грустно смотрят на всех этих веселящихся людей. С некоторого времени они начинают скучать, и их тяготит заключение. Они ходят кругом двора, окруженного высоким сплошным забором. С тех пор как их гора разрушена, их единственное развлечение – пилить и рубить дрова.

Наглость солдат превосходит все, что можно вообразить; ушедших заменили молодыми, у которых самые гнусные замашки.

Их Величества, несмотря на жгучую тревогу, растущую со дня на день, сохраняют надежду, что среди верных им людей найдутся несколько человек, которые попытаются их освободить. Мы неоднократно настаивали перед Государем, чтобы держаться наготове на случай всяких возможностей. Он ставит два условия, которые сильно осложняют дело: он не допускает ни того, чтобы семья была разлучена, ни того, чтобы мы покинули территорию Российской империи. Государыня говорила мне однажды по этому поводу: «Я ни за что на свете не хочу покидать России, так как мне кажется, что если бы нам пришлось уехать за границу, это значило бы порвать последнюю нить, связывающую нас с прошлым; мне кажется, что это прошлое погибло бы безвозвратно».

Тревожно, тревожно было в бывшем Губернаторском доме.

– Евгений Степанович, – тихим голосом обратился к полковнику Кобылинскому Николай II, отводя командира отряда особого назначения, несшего охрану пленников, к окну кабинета, – у меня к вам просьба, и не пустячная.

За окном уже стемнело, небольшой костер возле караульных отбрасывал на вытоптанный снег двора и на дощатый забор трепещущие красные отсветы, свежий, по-весеннему влажный ветер качал ветви деревьев. Николай Александрович, осунувшийся, потемневший от навалившихся на семью невзгод, как завороженный смотрел сквозь стекло на трепещущее пламя.

Начальник царской охраны вытянулся по стойке смирно, хотя уже не было на нем погон, солдатский комитет постановил их снять, и формы на нем тоже не было, и командиром он числился постольку-поскольку, с трудом удерживая в повиновении разболтавшихся, разнузданных караульных, и только ради пленных не покидал свой пост, из последних сил стараясь защитить их от хамского произвола. А ведь когда-то, еще совсем недавно, солдаты эти были отборным лейб-гвардии полком, преданным государю Императору. Но вот приехал из Петрограда в сентябре семнадцатого года комиссар Панкратов. Занялся с солдатами грамотой и прочими хорошими предметами, а между делом освещал разные политические вопросы. И так хорошо у него дело пошло, что вместо того, чтобы стать социал-революционерами, как их учитель, солдаты прямиком обратились в большевистскую веру. И возненавидели семью бывшего самодержца лютой ненавистью, желая немедленно установить на земле всеобщие равенство и справедливость, и воплощали свои желания в безобразных хамских выходках.

– Я всегда к вашим услугам, Ваше Величество.

– Евгений Степанович, я хочу просить вас взять на хранение часть драгоценностей, которые нам позволили увезти с собой из Царского. Хранить их в этом доме становится все опаснее и ненадежнее. – Голос императора звучал как всегда тихо и ласково, и глаза смотрели на полковника с глубокой бездонной печалью. – Участь наша становится все более неопределенной с каждым днем, а потому я прошу вас об этом одолжении. Если с нами что-то случится, передайте шкатулку и наши с Алексеем шпаги и кинжалы Марии Федоровне или кому-то из семьи, кому будет возможно.

– Ваше Величество…

– Нет-нет, Евгений Степанович, мы очень хорошо все обдумали с Аликс, так будет надежнее. Ну, а если Господь смилуется над нами и пошлет нам избавление, вы всегда сможете вернуть нам шкатулку. – Тень улыбки, с которой Николай II произнес последнюю фразу, не оставила у полковника сомнений, что по крайней мере в собственное избавление Государь давно уже не верит. – Вы сможете выполнить нашу просьбу?