Харлан Кобен - Не отпускай

Да.

Назови меня свиньей, мне все равно. Моя единственная защита в уверенности: физическое переплетено с эмоциональным, ведь смешные сексуальные высоты, достигнутые восемнадцатилетним парнем, заключались не в технике, не в новизне, не в экспериментаторстве, не в ностальгии, но в чем-то более глубоком и сложном.

Но я к тому же человек достаточно искушенный, чтобы согласиться с тем, будто все это полная ерунда.

– Я толком не знала Мауру, – говорит Элли. – Она приехала – когда? – к концу предпоследнего года?

– Да, в то лето.

– Я ее типа побаивалась.

Я киваю. Как я уже сказал, Элли была отличницей. В том альбоме есть фотография, на которой мы вместе с Элли, – потому что нас назвали: «Наиболее вероятные претенденты на успех». Смешно? Нет. До того как сфотографироваться, мы почти не знали друг друга, но я всегда считал, что Элли – маленькая зануда. Что у нас может быть общего? Я, вероятно, смог бы составить в уме этапы становления нашей с Элли дружбы, после того как был сделан этот снимок: мы сблизились, потеряв Лео и Дайану; поддерживали дружеские отношения, когда она уехала в Принстонский университет, а я остался дома… Короче, все эти дела. Но вот так чтобы с ходу – нет, подробностей я не помню, не могу сказать, что мы увидели друг в друге, кроме скорби, огороженной дорожными знаками. Я просто благодарен ей.

– Она казалась старше нас, – говорит Элли. – Это я о Мауре. Более опытной. Ну, не знаю… сексуальной.

Мне трудно с этим спорить.

– Знаешь, у некоторых девчонок просто есть это. Будто все, что они делают, нравится тебе или нет, имеет второй смысл. Это, наверное, звучит сексистски?

– Немного.

– Но ты меня понимаешь.

– Да, хорошо понимаю.

– Двумя другими членами Конспиративного клуба были Бет Лэшли и Хэнк Страуд. Ты их помнишь?

Я их помню.

– Они дружили с Лео. Ты их знала?

– Хэнк был математическим гением, – говорит Элли. – Я помню его на уроках математики в девятом классе, а потом для него составили специальную программу. Он, кажется, поступил в Массачусетский технологический.

– Да, – отвечаю я.

Интонация Элли становится мрачной:

– Ты знаешь, что с ним случилось?

– Кое-что. В последний раз, когда я о нем слышал, он был в городе. Он играет в стритбол у стадиона.

– Я его видела – когда? – шесть месяцев назад. У вокзала, – трясет головой Элли. – Болтает сам с собой, заговаривается. Это ужасно. Такая грустная история, правда?

– Да.

– Давай-ка перечислим членов клуба. – Элли останавливается, прислоняется к дереву. – Допустим, Дайана тоже вступила в его ряды.

– Допустим, – отвечаю я.

– Значит, у нас есть шесть членов: Лео, Дайана, Маура, Рекс, Хэнк и Бет.

Я иду дальше. Элли догоняет меня, продолжая говорить:

– Лео мертв. Дайана мертва. Рекс мертв. Маура пропала. Хэнк, ну, Хэнк… как мы его назовем? Бездомный?

– Нет, – говорю я. – Он амбулаторный больной в «Эссекс-Пайнс».

– Значит, он – душевнобольной?

– Скажем так.

– Остается Бет.

– Что ты о ней знаешь?

– Ничего. Уехала учиться в колледж и не вернулась. Я координатор нашего выпуска, поэтому пыталась ее найти, получить адрес электронной почты, ну, пригласить на встречи одноклассников. Ничего.

– А ее родители?

– Последнее, что я о них слышала, – они переехали во Флориду. Я и им написала, но они не ответили.

Хэнк и Бет. Нужно поговорить с ними. А что им сказать?

– Мы куда идем, Нап?

– Недалеко, – отвечаю я.

Я хочу кое-что показать ей, а может, хочу увидеть сам. Я посещаю старых призраков. Воздух наполнен запахом сосновых шишек. Время от времени нам попадаются разбитые бутылки или пустые пачки из-под сигарет.

Мы уже совсем рядом. Я знаю: это мое воображение, но воздух вдруг словно замирает. Ощущение такое, будто здесь кто-то есть, наблюдает за нами, затаив дыхание. Я останавливаюсь у дерева, провожу рукой по коре. Нащупываю старый ржавый гвоздь. Перехожу к следующему дереву, провожу рукой – еще один ржавый гвоздь. Я думаю.

– Что? – недоумевает Элли.

– Я сюда никогда не приходил.

– Почему?

– Доступ сюда был закрыт. Эти гвозди… Тут всюду висели знаки.

– Типа «Проход воспрещен»?

– На знаках было написано: «Запретная зона» – надписи большими красными буквами, – говорю я. – А под ними множество пугающих маленьких буковок, сообщающих, что место закрыто в соответствии с каким-то законом под номером «та-та-та» и все может быть конфисковано, фотографировать запрещено, вы будете обысканы, бла-бла-бла. Заканчивалось все следующими словами, напечатанными курсивом: «Разрешено применение летального воздействия» .

– Так и было написано? Про летальное воздействие?

Я киваю.

– У тебя хорошая память, – отмечает она.

Я улыбаюсь:

– Маура украла один из знаков и повесила у себя в спальне.

– Шутишь.

Я пожимаю плечами.

– Ты любил плохих девочек! – Элли подталкивает меня плечом.

– Может быть.

– И до сих пор любишь. В этом-то и проблема.

Мы идем дальше. Странное ощущение – быть там, где висели запрещающие знаки, словно какое-то невидимое силовое поле наконец исчезло и позволило двигаться вперед. Через пятьдесят ярдов видим остатки колючей проволоки. А когда подходим ближе, становятся видны руины сооружений, торчащие над подлеском и зарослями.

– Я в одиннадцатом классе писала доклад об этом, – вспоминает Элли.

– О чем?

– Ты ведь знаешь, что здесь находилось?

Я знаю, но хочу, чтобы она сама мне сказала.

– База ракет «Найк», – говорит она. – Многие в это не верят, но так оно и было. Во время холодной войны – я говорю о пятидесятых годах – армия прятала эти базы в таких городках, как наш. Их открывали на фермах или в лесах вроде этого. Люди думали, что это сплетни, но база здесь была.

В воздухе тишина. Мы подходим ближе. Я вижу то, что прежде, вероятно, было казармами. Пытаюсь представить себе солдат, машины, стартовые площадки.

– Отсюда могли запускать сорокафутовые ракеты «Найк» с ядерными боеголовками. – Элли прикладывает ладонь козырьком ко лбу и смотрит, словно все еще может видеть их. – Это место, вероятно, всего в сотне ярдов от дома Карлино на Даунинг-роуд. «Найки», как предполагалось, должны защищать Нью-Йорк от советских ракет или бомбардировщиков.

Я с удовольствием слушаю это напоминание.

– Ты знаешь, когда отказались от программы «Найк»? – спрашиваю я.

– В начале семидесятых, кажется.

– Эту закрыли в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году, – киваю я.

– За четверть века до того, как мы были школьниками.

– Верно.

– И что?

– А то, что большинство людей, если ты спросишь старожилов, скажет тебе: если базы были секретными, то этот секрет был самым плохо охраняемым в Нью-Джерси. Все знали об этой базе. Один человек говорил, что одну ракету протащили на параде в День независимости. Я не знаю, правда это или нет.