Харлан Кобен - Не отпускай

– Брать – брал, но не играл, – говорит Оги.

Это вызывает у меня улыбку:

– Значит, все было хорошо с…

– С Ивонной.

– С Ивонной, – повторяю я, вздергивая бровь. – Отличное имя.

Оги отходит от двери, впуская меня, и говорит:

– Не думаю, что из этого что-нибудь получится.

Сердце у меня падает. Я никогда не видел Ивонну, но по какой-то причине представляю ее как уверенную в себе женщину с громким гортанным смехом, которой нравилось брать Оги под руку, когда они прогуливались по берегу около их отеля. Я чувствую утрату того, кого я никогда в жизни не видел.

Я смотрю на него, он пожимает плечами.

– Будет другая, – говорит Оги.

– Рыбы в море хватает, – соглашаюсь я.

Предполагать, что интерьер жилища Оги традиционный, отвечающий всеобщему образцу, было бы неверно. Оги любит посещать ярмарки местного искусства и покупает картины. Он меняет их местами, никогда не держит на одном месте больше месяца-двух. Дубовый книжный шкаф со стеклянными дверцами набит книгами. Оги самый жадный читатель из всех, кого я знаю. Он разделил свои книги на две простые категории: художественные и нон-фикшен, – но расставил их не по порядку, даже не по алфавиту.

Я сажусь.

– Ты не на службе? – спрашивает Оги.

– Нет. А вы?

– Тоже.

Оги все еще капитан Вестбриджского полицейского отделения. Через год он уходит в отставку. Я стал копом из-за того, что случилось с тобой, Лео, но я не уверен, что я стал бы полицейским без наставничества Оги. Я сижу в том же роскошном кресле, что и всегда, когда прихожу к нему. Кубок, завоеванный в чемпионате штата футбольной командой школы – той командой, в которой играл я и которую тренировал он, – используется как подставка для книг. Кроме этого, в комнате ничего личного – ни фотографий, ни сертификатов, ни наград.

Он протягивает мне бутылку вина. «Шато О-Байи» 2009 года. В розницу сто́ит около двух сотен.

– Отличное вино! – говорю я.

– Открывай.

– Вам бы оставить ее для какого-нибудь особого случая.

– Разве твой отец так нам говорил? – Оги берет у меня бутылку, ввинчивает штопор в пробку.

– Нет, – улыбаюсь я.

Мой прадед, часто рассказывал отец, хранил свои лучшие вина для особых случаев. Его убили нацисты, занявшие Париж. Они же выпили и его вино. Урок: никогда не откладывай на потом. Когда я рос, мы всегда пользовались только лучшими тарелками. Лучшим постельным бельем. Пили из уотерфордского хрусталя. Когда отец умер, винный погреб был почти пуст.

– Твой отец использовал слова покрасивее, – замечает Оги. – Я предпочитаю цитату из Граучо Маркса [13] Граучо Маркс – американский актер-комик, писатель, звезда театра, кино и телевидения, известен как мастер спонтанной остроумной шутки. .

– Какую?

– «Я не пью вино, пока оно не выстоится». Вот оно и выстоялось.

Оги наливает вино в один бокал, потом во второй. Один передает мне. Мы чокаемся. Я слегка раскручиваю бокал, вдыхаю аромат. Ничего слишком показного.

Прекрасный букет: черника, слива, черносмородиновый ликер, а главная нота – можете мне поверить – стружка графитового карандаша. Я делаю глоток – сочность и спелость ягод, свежесть, яркость. Послевкусие длится не меньше минуты. Впечатляет.

Оги ждет моей реакции. Мой кивок говорит ему обо всем. Мы оба смотрим на то место, где сидел бы отец, если бы был с нами. Боль утраты вибрирует где-то в глубине моей груди. Ему бы понравилась эта минута. Он ценил и вино, и эту компанию.

Отец точно подпадал под французский штамп «joie de vivre», что приблизительно можно перевести как «бурная радость жизни». Я не очень уверен в этом определении. Мой собственный опыт говорит, что французы любят чувствовать. Они в полной мере воспринимают как великую любовь, так и великую трагедию, не отступая или не занимая оборонительной позиции. Если жизнь бьет их в лицо, они выставляют подбородок и наслаждаются мгновением. То есть живут полной жизнью.

Таким был мой отец.

И вот почему я был для него большим разочарованием, Лео.

Так что, возможно, в важных делах я вовсе и не франкофил.

– Так с чем ты пришел, Нап?

Я начинаю с убийства Рекса, а потом ошарашиваю Оги отпечатками пальцев Мауры. Он с излишней осторожностью пробует вино. Я заканчиваю историю.

Я жду. Он ждет. Копы умеют ждать.

Оги поднимается.

– Это не мое дело. То есть не моя работа размышлять, что тут к чему. Но по крайней мере, ты теперь знаешь.

– Знаю что?

– Кое-что о Мауре.

– Не очень много, – качаю я головой.

– Да, не очень.

Я молчу, делаю глоток.

– Позволь-ка я угадаю с одного раза, – говорит Оги. – Ты считаешь, что это убийство каким-то боком связано с Дайаной и Лео.

– Не знаю, готов ли я пока идти так далеко, – отвечаю я.

– Что у тебя есть? – вздыхает Оги.

– Рекс знал Лео.

– Он, вероятно, и Дайану знал. Вы ведь в одном классе учились? И городок у нас небольшой.

– Не только это.

Я достаю из сумки ежегодный альбом. Оги берет его у меня.

– Розовые закладки?

– Это Элли, – говорю я.

– Должен был догадаться. Так почему ты мне его показываешь?

Я объясняю про булавки и Конспиративный клуб, на лице Оги появляется довольная улыбка. Когда я замолкаю, он говорит:

– И какая у тебя гипотеза, Нап?

Я молчу. Его улыбка становится еще шире.

– Ты думаешь, этот Конспиративный клуб обнаружил большую страшную тайну о секретной военной базе? – спрашивает он, а потом начинает сгибать-разгибать пальцы, словно шаман. – Тайну, такую ужасную, что Дайану и Лео необходимо было заставить замолчать? Это твоя гипотеза, Нап?

Я делаю еще глоток вина. Оги расхаживает по комнате, раскрывая альбом на страницах с закладками.

– И теперь, спустя пятнадцать лет, Рекса по какой-то странной причине тоже нужно заставить замолчать. Странно, что это не сделали тогда, ну да бог с ним. Вдруг отправляют секретных агентов, чтобы от него избавиться. – Оги останавливается и смотрит на меня.

– Вам это нравится? – спрашиваю я.

– Пожалуй, да, немного. – Он открывает очередную страницу с закладкой. – Бет Лэшли. Она тоже мертва?

– Нет, не думаю. Я пока про нее ничего не узнал.

Оги лихорадочно переходит к следующей странице:

– О, и Хэнк Страуд здесь. Нам известно, он все еще в городе. Не вполне в своем уме, должен признать, но призраки его пока не забрали.

Оги переходит к следующей странице, но на этот раз замирает. Теперь в комнате воцаряется тишина. Я заглядываю в его глаза и думаю: вероятно, мое решение прийти сюда было не из лучших. Я не вижу точно страницу, на которую он смотрит, но это страница ближе к концу. Так что я знаю. Его выражение не меняется, но меняется все остальное. Гримаса боли появляется на его лице. Рука его теперь чуть подрагивает. Я хочу сказать что-нибудь утешительное, но понимаю, что настало одно из тех мгновений, когда слова будут, как аппендикс, – избыточны и мучительны.