Владимир Безымянный - Маньяк

- Тут уже ничем не поможешь. Пожилая женщина переезжать отказалась. Одинокая и больная, она имела неосторожность проживать в неплохой квартирке, которая, по ее мнению, ни в каком ремонте не нуждалась. А документы на нового хозяина были уже на подходе. В общем, тело старушки нашли в залитом водой подвале вместе с немудреными пожитками. Ее собачка крохотная облезлая болонка - в первые дни выла от тоски и голода, потом стала глодать труп...

- Все, все, Алексей, это уже чересчур...

- Стоит послушать, Майкл, чтобы не совсем запамятовать, чем пахнет наша действительность.

- Не стоит меня тыкать носом, как богатого туриста. Я ведь родился здесь и приехал сюда не на день-другой. У меня бизнес, и я на него крепко рассчитываю.

- Майкл, оставим это. Ну что, в самом деле. Я в страховом бизнесе не большой знаток, но и на свет не вчера появился. И поэтому прекрасно понимаю, что уехать в те годы, не имея родственников, да еще не в Израиль, а в Америку, была, мягко говоря, та еще задачка. Требовалась мощная поддержка, существует она и сейчас, судя по тому, как на месте и вовремя вы оказались в Баланцево, а следом - люди из отдела по борьбе с межрегиональной преступностью, растянувшие сеть под балконом, откуда бросился Лобекидзе. Тут не надо быть ясновидцем... - Тищенко умолк, потирая подбородок.

Фрейман неожиданно широко улыбнулся, закинул руки за голову:

- Ты, видно, вообразил, что тут задействован Интерпол? И напрасно. Они полицейских акций вовсе не осуществляют, их дело - информация, координация. Остальное - в романах.

- Ну, спасибо, просветил. Уж мне ли не знать, какое ведомство занимается чисткой милиции... Я, Майкл, может, и ошибаюсь, но мне в конце концов безразлично, что за контора за тобой стоит. Комитет, не комитет... Был бы человек человеком.

Страницы истрепанной общей тетради пожухли. Неровно исписанные размашистым мужским почерком, они говорили не только о вещах обыденных, но и о таком, что не укладывалось в голове. Разного цвета чернила и паста, в двух местах появлялся даже карандаш; почерк менялся в зависимости от времени и настроения писавшего - все говорило о том, что немало времени и событий отделяют первую и последнюю страницы. И события эти были в большинстве своем горестные, раз за разом ломавшие человеческую судьбу.

Тищенко выборочно просматривал листки, перечитывал по нескольку раз. Хотя мог уже и не возвращаться к ним: такое не забывается.

...Пропал Шурик. Что с ним могло случиться?.. Сам ушел, или подумать страшно - кто-то увел его? Но я не слышал, чтобы у нас детей похищали. Зачем? Выкуп? Я бы и отдал все что угодно за малыша моего, но ведь нечего. Кому мы нужны? Бред какой-то. Верю, Шурик жив, надо искать, искать, не останавливаться. Жена к бабке бегала, та ворожила - да, жив. Как же так вышло, что спохватились мы только к вечеру, не почуяли неладное сразу? Не было бы тогда всего этого кошмара...

...Стоит навсегда перед глазами ужас той ночи: сухие, безразличные доклады патрульных и поисковой группы, самые первые, еще полные надежды, часы поиска. Обрывки фраз: "масштабная карта района", "изменения в ландшафте". Скрещение световых лучей, голос в мегафон: "Саша - мама и папа тебя ищут! Отзовись!". Все затихнет: слушают участок. В поселке уже прекратили поиски - все! Отрабатывали лесок, ближние поля. Каждый клочок почвы в радиусе двух-трех километров. Но вот зона расширяется до пятнадцати километров - дальше шестилетний мальчуган уйти не мог. Собака безуспешно пытается взять след, другая работает выборочно: на перекрестках дорог, на случайный след. Раз за разом кинолог сумрачно бубнит: "Нет, здесь он не проходил". Как же так - нигде ни следа? И все, все... Нет, при чем тут милиция, они сделали, что могли... А мальчика моего нет..."

Полтетради полны были отчаянием, но когда Тищенко перевалил за середину, в записях внезапно стала проблескивать робкая, неуверенная, полубезумная надежда. Неровные строки успели поблекнуть.

"Время уходит, год за годом, но все свежо, будто еще вчера я держал в объятиях Шурочку, вдыхал чистый и сухой запах детских волос... С Тоней мы развелись, с Аней у нас дочь, Юлечка, но счастья нет, все отравлено воспоминаниями, и, наверное, хорошо, что Тоня перебралась в Ленинград, больно стало даже видеть друг друга. Шура был копия матери... особенно, когда она его, совсем маленького, в платьице наряжала... Вот и теперь странное чувство... Смотрю я на дочку нашего нового хирурга, и он опять перед глазами, будто время разворачивается вспять. Какая-то тяга, и в этом нет ничего плохого, просто ощущение близости, чуть ли не родства. Нравится мне эта девчушка - из-за сходства с Шурой, что ли? И возраст тот же... Фу, черт, и какая только чушь в голову не взбредет... Но до чего же похожи!

Однако ничего подобного быть не может. Я видел ее в школьном дворе во время урока физкультуры. Девчонка как девчонка, все на месте, грудка намечается. Но как быть с этой родинкой на плече? Я же помню ее, перед глазами стоит!.. В конце концов я решился на нелепый шаг - попытался заглянуть в женскую душевую. Лучше бы мне этого не делать; все равно - то, что я увидел, непостижимо. Это мой ребенок. Я знаю это со всей определенностью. Невозможно не видеть эту цепочку крохотных родинок на правом бедре, эту белую полоску шрама под правым соском от когтей Мурки... И все же он - девочка. Я схожу с ума... Возле душевой меня поймали дружинники, теперь по всему городу пойдут разговоры...

...Ничего не вышло. Налик Назарович поглядел на меня и вправду как на сумасшедшего, более того, был неприятно изумлен. И потом, эта странная, с первого слова, враждебность - в голосе, во взгляде... Надменно вскинутый подбородок. Наместник Гиппократа, его хирургическое величество. Что ему до моей тоски и бреда? Хирургия... А ведь и вправду, читал я где-то, делают в мире такие вещи. Но зачем, кому это может быть нужно?.. Жене я ничего не говорю, а Зинаида, которая на какое-то время стала мне ближе всех, посмеивается над моими домыслами и крутит пальцем у лба. Но почему тогда такая враждебность, ничем не спровоцированная ненависть ко мне у этого человека? Хорошо, пожалуй, что я не рассказал ему всего о своих подозрениях. Но и этого хватило, чтобы выбить его из колеи. А почему, если он ни при чем?.. Господи, какой из меня сыщик, но я не могу остановиться, брожу по городу за ними, то за девочкой, то за Наликом Назаровичем, как приклеенный. Неужели девочка ничего не чувствует? Я даже осторожно попробовал с ней поговорить, но как это сказать, объяснить, выговорить все это?"

Тищенко осторожно прикрыл клеенчатую обложку, положил ладони на тетрадь. Странные картины с поразительной резкостью прошли перед его внутренним взором.

Вот Юрий Буров беседует с Абуталибовым. Сначала интонации дружелюбны, Налик Назарович сочувствует горю отца, потерявшего ребенка... Но Буров не помнит старинное правило: из рук врага и глотка воды нельзя принять. Да, впрочем, и это не важно, Абуталибов профессионал, нашел бы и иное средство ввести отраву. Разговор становится все более вялым, странная эйфория охватывает Бурова, он уже не все понимает в происходящем. Домой возвращается как в тумане, ушло напряжение, ставшее обычным состоянием в последнее время. Так, в этом тумане, слабея и порой впадая в забытье, Буров словно истаивает, покидая наш мир. Странная болезнь...