Анна Малышева - Тамбур

— Исаев! — Следователь едва переводил дух. — Я приду к вам завтра. Обещаю.

— Нет, я сейчас, сейчас скажу… — Тот рвался из крепких рук медсестры, а та с привычно-суровым видом удерживала его. Уже все пациенты в палате сидели, с любопытством наблюдая за разыгравшейся драмой.

— Завтра, — отчеканил следователь.

— Нет, сейчас! Я убил его! Я убил его, потому что… — Даня поперхнулся глоткой воздуха и повис на руках у медсестры. Та уложила его и торопливо накрыла одеялом. Гневно обернулась к следователю:

— Не видите — он совсем плохой!

— Я все скажу, — чуть слышно проговорил Даня. — Никому не верьте, никого не слушайте. Правду скажу только я. Вчера у меня был урок, Я же говорил — у меня были уроки во вторник, среду и четверг.

Вчера был четверг…

«Точно, четверг! — припомнил следователь. — Как я сразу не сообразил! Убили ночью…А уроки у них были до полуночи. Стало быть, парень видел Боровина последним?»

— Мы позанимались, — торопливо шептал Даня.

Его лицо заметали серые, мертвенные тени, глаза едва открывались под тяжестью длинных ресниц. — Потом…

Потом я не помню. Кажется, я убил его.

— Брось, милый, — остановил его Голубкин. — Чего ради?

— Уйдите, — нервно сказала медсестра, пытавшаяся приладить иглу капельницы к вене Исаева. — Тут не полагается после трех!.

— Я убил его, кажется, — монотонно повторял парень. — А потом… Помню улицу. Я шел по улице, было так холодно… Я даже не оделся. Был в костюме. Да, пальто я не надел, потому что вышел не от себя, а от него. А к нему я, конечно, ходил без пальто. Потом… Вы говорили — я пил что-то?

— Коньяк… — машинально ответил следователь.

Даже медсестра остановилась, ловя каждое слово, хотя, конечно, мало что понимала в этой потусторонней исповеди.

— Да, я купил коньяк. В магазине, — уточнил Даня, как будто были другие варианты. — Я уже несколько дней подряд покупал коньяк. Мне было так плохо!

— Почему?

— Не знаю. Жить не хотелось.

— А что же дальше?

Даня прикрыл глаза и покорно опустил голову на подушку. Его лицо казалось мертвым.

— Потом, — он едва шевельнул губами, — я напился и лег спать.

— Вы сперва перерезали себе вены!

— Т-сс! — шепнула медсестра, прикрывая губы пальцем. Даня улыбнулся, не размыкая иссохших белых губ.

— Вот этого я не помню, — сказал он. — Убейте — не помню.

* * *

«Провались оно все! — яростно рассуждал Голубкин, застряв в пробке на Садовом кольце. — Признался в убийстве — сделал одолжение! А кто его заставлял? Сам, сам! А ведь не он!»

Что «не он» — конечно, оставалось под большим сомнением. Но Голубкин так «чувствовал», а чутье его обманывало редко. Слишком явно, чтобы быть правдой.

Слишком много улик против Дани. И парень-то не в себе — его и не посадят, а отправят лечиться. И потом — причина? Причина-то была?

"Что он там нес про свидетелей? Будем надеяться, это нормальные люди… Если они ему не привиделись.

Надо бы еще поговорить. Скажем, опросить соседей.

Кровь у него в квартире — на экспертизу. Может, и не от него одного… И тряпки проверить. Вдруг убил, протер полы в квартире Боровина, унес тряпки к себе…

Нужно срочно узнать группы крови у Боровина и Дани.

И еще эта Татьяна!"

Она вспоминалась ему как-то смутно. Хотя внешность у женщины была яркая. Темно-зеленые глаза, пышные ресницы, волосы, отливающие медью… Она была вне себя, когда встретила группу, нервничала, злилась, и это понятно — кому понравится найти на собственной кухне труп соседа! Но сейчас Голубкин думал, что злилась-то она больше по другой причине. Она так страстно, с такой ненавистью говорила о своем неверном любовнике и о его любовнице, что было ясно — труп волнует ее очень мало.

«Ну увидим».

Пробка постепенно рассасывалась — впереди наконец тронулись с места машины. Был час пик, вечерело, в стекла бил мокрый липкий снег. Голубкин торопливо втиснулся в просвет, надеясь выиграть хоть несколько минут. Он ехал на встречу с Димой — с тем типом, чью визитку отдала ему Татьяна. На звонок ответили сразу.

Дима удивился, но согласился повидаться. Если верить его спокойному, начальственному тону, о происшествии в тамбуре он ничего не знал.

Настроение у Голубкина было — хуже некуда. Когда он вышел из больницы, ему позвонила сотрудница и зачитала список наград и титулов покойного Боровина. Титулов было много — и отечественных, и зарубежных.

Наград также хватало. И хотя напрямую все это к делу не относилось, Голубкин поежился, думая о том, как все обернется в случае неудачи. Боровин, получается, знаменитость. А уж тут шутки в сторону!

* * *

— Простите, у меня мало времени, — навстречу Голубкину поднялся стройный, моложавый мужчина лет сорока. Внешность его можно было описать кратко: «Женщинам нравится, мужчинам — нет». Темные, непроницаемые глаза, аккуратная прическа, тонкие губы. Дорогой костюм, на запястье тяжелые часы «Ролекс» — Голубкин успел заметить марку, когда пожимал руку.

— У меня тоже немного, — Голубкин присел к столу, не дожидаясь приглашения. Таких офисов он видел сотни — вылизанных, стерильных и безликих.

Среднедорогая мебель. Драцены в кадках. Картины на стенах, о которых забываешь, стоит отвести взгляд. И такие вот среднедорогие господа, вроде этого Димы.

Гладкие, душистые и совершенно никакие. Серийного производства.

— Я уже сказал, что случилось у вашей знакомой, — начал было Голубкин, но Дмитрий Александрович Красильников — так значилось на визитной карточке, которую преподнесла группе его экс-любовница, тут же взвился:

— А я тут при чем? Возмутительно! Когда вы позвонили и сказали, кто вы, я подумал, что-то важное!

— Важное, — удивленно ответил следователь. — Да что вы переживаете?

— Я не переживаю! — Красильников заметался по кабинету, роняя на пол пепел сигареты. А следователь, следя за его неровными, спотыкающимися шагами, вдруг подумал, что выглядит эта истерика ненатурально. Наигрыш. «И с ним что-то не то!»

— Я ведь представился, — напомнил Голубкин, — и вы сразу согласились поговорить. Я прямо сказал, что это по поводу Татьяны Кривенко. Чему вы сейчас удивляетесь?

— Кривенко, Кривенко, — бормотал хозяин кабинета, расхаживая взад-вперед и натыкаясь на мебель. — Ах, да! Татьяна, Таня! Я редко звал ее по фамилии. Вы сказали, у нее какое-то несчастье?

Он поднял взгляд, и Голубкин тайком прикусил губу.

Такие глаза он очень не любил. Темное болото, трясина, покрытая ряской. Сверху — ясно, внутри — засасывает. И хотя он отлично понимал, что ни один человек не виноват в том, какая внешность ему досталась от природы, такие глаза все равно терпеть не мог.

— В ее квартире после вашего ухода обнаружился труп, — сухо сказал Голубкин. — И ваша приятельница не понимает, как он там оказался.