Андрей Троицкий - Прыжок в темноту

– Идет на поправку? Это как? В том смысле, что еще не умер?

– Я плохо понимаю такой юмор. Что ты морщишься? От меня пахнет клопами? Это всего лишь коньяк.

Меньше всего Ханокян был похож на врача. Небритый, одетый в полосатые пижамные штаны и несвежее белье, он, как всегда, был навеселе. Ханокян потряс руку гостя, задрал майку и почесал живот, заросший густыми волосами, похожими на собачью шерсть. Пока Гребнев снимал плащ, в прихожую вышла старая рыжая кошка и потерлась мордой о его брюки, словно ждала подачки или доброго слова. Гребнев погладил кошку за ухом, подумал, что с хозяином Мурке не повезло. Тот сам жрет не каждый день, перебиваясь коньяком, а кошку может не кормить неделю.

Гребнев прошел в так называемую гостиную, поклеенную купеческими обоями с позолотой. Комната выглядела так, будто Ханокян только вчера перебрался сюда и еще не успел распаковать коробки с вещами. На самом деле врач жил здесь около пяти лет, в коробках держал перевязочный материал, лекарства и кое-какой медицинский инструмент, купленный по случаю за гроши. Угол комнаты отгорожен большой матерчатой ширмой, за которой операционный стол, штативы для капельниц и пара пустых ведер для стока крови и воды.

Гребнев устроился на шатком стуле у стены. Ханокян присел на табурет возле окна, потряс в воздухе початой бутылкой сомнительного пойла с коньячной этикеткой, предложил выпить гостю, когда тот отказался, щедро плеснул в стакан и выкатил его залпом, даже не поморщился. Три года назад Ханокяна, уличенного сотрудниками милиции в краже и сбыте на сторону морфина, поперли с работы. Хорошо хоть не кончилось тюрьмой, дело за большие взятки кое-как замяли, не довели до суда, но после той истории врач мог устроиться разве что в периферийный морг. Санитаром или мойщиком трупов.

Однако предприимчивый кавказец открыл на дому что-то вроде частной клиники, превратив одну комнату в кладовку и операционную, другую комнату в лазарет, сам с раскладушкой переехал на кухню. Он вынимал пули, штопал раны бандитов, раненых в разборках или по пьяному делу, лечил венерические болезни, случалось, делал аборты проституткам или школьницам. С голоду не умирал, но дела шли так себе. К тому же врач стал слишком часто искать истину на дне бутылки. Когда глухой ночью Гребнев привез сюда Рамзана, хирург обрадовался, как ребенок. Денежной работы давно не подваливало.

– Ну, что скажешь? – спросил Гребнев. – Когда он встанет на ноги?

Ханокян приложил палец к губам. Мол, Рамзан в соседней комнате через стену, а дверь в коридор осталась открытой.

– Ничего, все в порядке, – прошептал он. – Заражения нет. Задеты только мягкие ткани. Ну, я промыл рану, наложил швы и вколол лошадиную дозу антибиотиков. Он потерял много крови. Теперь все дело во времени. Нужен покой, чтобы восстановить силы.

– Покой? – переспросил Гребнев, понизив голос. – На какое время?

– Две недели постельного режима. Его можно перевести домой, на ту съемную квартиру. Свой адрес Рамзан сказала мне. Буду его навещать каждый день.

– Две недели? Даже и не думай, – Гребнев показал врачу два пальца. – Вот сколько дней у тебя в запасе. Он мне нужен, есть важная работа. И ни к чему его перевозить куда-то. Пусть отлеживается здесь.

– За два дня он не поправится. Пойми: у него сквозное ножевое ранение. Ты привез сюда этого мужика через два часа после того, как его порезали в ресторане какие-то подонки. Удивляюсь, как он не умерла от потери крови. Если бы нож вошел в живот, наверняка начался перитонит. А ты говоришь два дня…

– Перитонита у него нет. И это не первое ранение, которое получает мой друг. На нем раны заживают скорее, чем на собаке. Два дня – и весь разговор.

– Об этот не может быть и речи, – Ханокян упрямо помотал головой. – Можешь не платить мне ни копейки. Намотай себе на ус: денег я не возьму. Я не хочу, чтобы этот мужик умер у тебя на руках. Или очутился в городской больнице. Едва он придет в чувство, туда явится дознаватель с кипой протоколов. За ним придет следователь прокуратуры. Они не отвяжутся от пострадавшего, пока не узнают, при каких обстоятельствах он получила ранение. И кто тот хирург, который оказал первую помощь.

– Ничего такого не будет…

– Мне вот здесь конфликты с законом, – Ханокян провел ребром ладони по горлу. – Я спать не могу ночами, вздрагиваю от каждого шороха на лестнице. Все, кажется, явятся менты. Отвезут в кандей, выкрутят яйца и заставят вспомнить имена всех пациентов. У меня нет денег на взятки следователям. Грошей едва хватает, чтобы клеить на лапу местного участкового. Так, сую ему мелочь. И меня не трогают. Когда-нибудь эта лафа кончиться. Наконец, мне жалко губить человека.

– Мне он нужен.

– Черт бы тебя побрал, – Ханокян так резко поднялся на ноги, что упала табуретка. – Я армянин, я все объясняю тебя, блин, по-русски. Даже без акцента. Но почему-то не доходит. Ты самый упертый человек во всем этом поганом городе. У него разойдутся швы, начнется кровотечение, которое своими силами не остановить. Он умрет у тебя на руках или в больнице. Я так крепко сяду на нары, что меня с зоны трактором не вытащить. И до тебя доберутся.

Гребнев минуту помолчал. Он разглядывал манжету своей светло голубой рубашки, на которую попала капелька кетчупа. Ясно, пятно не отстирать. Жалко рубашку, совсем новая.

– Ты был и остаешься великим гуманистом нашего времени, – сказал Гребнев. – Черт побери, еще полчаса назад я думал, что люди, у которых есть совесть, начисто перевелись. Их просто нет в Москве. Ни одного человека. Оказывается, живут такие люди. Приятная неожиданность.

Он тоже поднялся со стула, полез в карман пиджака, вытащил толстую стопку бумажных денег, перетянутую резинкой. Повертев деньги в руках, протянул их врачу. Ханокян нахмурился, покусал нижнюю губу, изображая на своей роже то ли сомнения, то ли душевные муки, которых он никогда в жизни не испытывал. Снял резинку, пересчитал доллары и, облизнувшись, опустил их в глубокий карман пижамных штанов. Конечно, Гребнев всегда оставался крутым и щедрым человеком, но на этот раз самого себя переплюнул.

– Ты наследство получил? Или грохнул кого-то из банкиров?

– Наследство. Как раз на днях моя богатая бабушка врезала дуба. Отписала мне вышитое крестиком полотенце, свой чепчик и эту мелочь.

– Я отработаю, – промямлил Ханокян.

– Носильные вещи моего друга в его сумке. Перед отъездом накачай его какой-нибудь хренотой. Обезболивающими препаратами… Не знаю чем. Нужно, чтобы какое-то время, он хорошо себя чувствовал.

– Нет необходимости. Если откроется кровотечение, поможет только хирург. А чувствует он себя сносно.

– Теперь я должен с ним поговорить.