Дик Фрэнсис - Смерть на ипподроме (Кураж)

— Можете пользоваться им сколько хотите, — рассеянно согласился он, занятый своими бумагами.

— А можно застеклить окна и поставить новый замок?

— Ради бога. Делайте, что хотите.

Поблагодарив его, я отправился в Ньюбери. Там, в магазине стройматериалов, подождал, пока приготовят десять кусков стекла, замазку, несколько водопроводных труб определенной длины, шурупы, большой висячий замок, мешок с цементом, банку зеленой краски, нож для замазки, отвертку, мастерок и малярную кисть. Нагруженный всем этим добром, я вернулся к коттеджу.

Выкрасил входную дверь и оставил ее открытой для просушки. В одной из задних комнат выбил все еще оставшиеся стекла. Затем развел изрядную порцию цемента и укрепил с его помощью поперек окна шесть кусков водопроводной трубы. А в доме к дверям этой комнаты накрепко привинтил скобы для висячего замка. С внутренней же стороны отвинтил дверную ручку и унес.

Оставалось застеклить окна фасада, Пришлось отковыривать всю старую замазку и вмазывать свежую. Но, наконец, и это было сделано. Теперь коттедж выглядел куда веселее и приветливее, Я вывел машину из кустов, за которыми ее спрятал, и отправился в Лондон.

Врач-шотландец попивал джин в обществе Джоан.

— Вы должны были посетить меня вчера, помните?

— Я был занят.

— Я только взгляну на ваши запястья, — отставив джин, он решительно размотал бинты. На них снова выступила кровь, — Вам следует поберечь руки, Иначе они не заживут. Что вы опять делали?

Я мог бы ответить: завинчивал винты, выковыривал старую замазку и замешивал цемент, Но вместо этого буркнул довольно угрюмо:

— Ничего такого особенного...

В раздражении он шлепнул повязку в такой силой, что я вздрогнул. Закончив, сказал:

— Теперь дайте им покой, и ко мне в пятницу.

— В пятницу меня не будет в Лондоне.

— Тогда в субботу утром. И обязательно! Он схватил свой бокал, залпом допил джин и дружески попрощался с Джоан.

Выпроводив его, она со смехом вернулась в комнату, — Обычно он не такой колючий. Но он подозревает, что ты принял участие в какой-то отвратительной оргии, поскольку не хочешь рассказывать...

— И он прав, черт побери, — мрачно подтвердил я.

И на третью ночь я улегся спать на диване. И, лежа в темноте без сна, прислушивался к мягкому дыханию Джоан. Каждый вечер она спрашивала нерешительно: не останусь ли я у нее еще на одну ночь? А так как я и не собирался уходить, то всякий раз соглашался немедленно, хотя давалось мне это все труднее.

Я мог легко избежать мучений, отправившись спать в свою собственную постель в доме своих родителей. И если не делал этого — то сам виноват.

В среду утром я поехал в крупное фотоагентство и спросил фотографию сестры Кемп-Лора. Мне предложили целую кучу — от снимков анфас, сделанных на Охотничьем балу, где она в платье из пятнистого шелка, до снимков сзади:

Алиса берет последний барьер. Поразительная девушка темноволосая, с высоко поднятыми скулами, маленькими жесткими глазами и плотно сжатым, агрессивным ртом. Держись от таких подальше! Я купил снимок, где она в костюме для верховой езды наблюдает какие-то охотничьи испытания.

В финансовой конторе, ведущей дела моих родителей, я воспользовался пишущей машинкой и фотокопировальным аппаратом, напечатал краткий отчет о действиях, предпринятых Кемп-Лором против Гранта Олдфилда. Отметил, что из-за обвинений Кемп-Лора Олдфилд потерял работу и провел три месяца в психиатрической лечебнице.

Отпечатав десять экземпляров этого документа, я на фотокопировальном аппарате сделал десять копий со свидетельством Лаббока и Джеймса. И вернулся к Джоан.

Ей я показал снимок Алисы Кемп-Лор и объяснил, кто она.

— Ничуть не похожа на брата! Выходит, контролер в Челтенхэме не ее видел.

— Нет, не ее. Это был сам Кемп-Лор. Ты можешь нарисовать его портрет с этим шарфом на голове?

Она нашла кусок картона и, сосредоточившись, набросала углем лицо, которое я видел теперь даже во сне. Пририсовала шарф, изобразив двумя штрихами выбившиеся на лоб завитки волос. Потом долго разглядывала свою работу и резче подчеркнула губы.

— Губная помада, — объяснила она. — А как насчет одежды?" уголь замер около шеи.

— Галифе и спортивная куртка одинаково выглядят на мужчинах и на женщинах.

— Ах, черт! Все так просто! Шарф на голову, мазок губной помады — и всем известный Кемп-Лор мгновенно исчезает.

Она пририсовала воротник и галстук, очертила отвороты и плечи куртки. Рисунок превратился в портрет хорошенькой девушки, одетой для верховой езды. У меня мурашки пошли по коже. Джоан смотрела на меня сочувственно:

— Все равно, он здорово рисковал, переодевшись женщиной, — Не думаю, чтобы он маскировался хоть на минуту дольше, чем нужно, Только чтобы доехать неузнанным от Тимберли до Челтенхэма.

Я взял десять больших конвертов и вложил в каждый по экземпляру документов. Один я адресовал старшему распорядителю скачек, а другие — влиятельным членам Национального комитета по конному спорту, директору телевизионной компании, Джону Баллертону и Корину Келлару. Пусть убедятся, что у их идола глиняные ноги. Еще экземпляр — Джеймсу. И последний для самого виновника торжества — Мориса Кемп-Лора.

— А он не подаст на тебя в суд за клевету? — забеспокоилась Джоан.

— Ни малейшей возможности!

Девять запечатанных конвертов аккуратной стопочкой сложил на полку, а десятый, без марки, для Кемп-Лора, сунул сбоку.

— Мы отправим все эти в пятницу. А тот я сам отдам ему в руки.

В четверг, в восемь тридцать утра, Джоан провела тот телефонный разговор, от которого так много зависело.

Я набрал домашний номер Кемп-Лора. Длинные гудки, потом щелчок, и голос автоматического устройства предложил записать наше сообщение.

— Нет дома! Проклятье!

По номеру отца Кемп-Лора в Эссексе вскоре кто-то ответил. Джоан закрыла рукой микрофон, шепнула:

— Он там. Его пошли звать. Я... Надеюсь, я не испорчу дела?

Я ободряюще покивал ей. Мы уже тщательно прорепетировали все, что она должна была сказать.

— О? Мистер Кемп-Лор? — не пережимая, она великолепно воспроизвела акцент лондонского кокни, — Вы меня не знаете, Только я подумала, а вдруг смогу сообщить вам кое-что такое, завлекательное. А вы вставите это в свою передачу под конец, посреди новостей. Я обожаю вашу передачу, правда, правда! Ух, до чего же лихо вы...

Послышался его голос, оборвавший словесный поток.

— Какая информация? — повторила Джоан. — О, знаете, все болтают насчет того, что спортсмены принимают бодрящие таблетки и уколы. Ну, а я подумала, может, вам будет интересно узнать и насчет жокеев, которые тоже этим увлекаются... Я точно знаю про одного жокея, но думаю, они все этим пользуются, если покопаться... Какой жокей? О... А, ладно... Роби Финн, про которого вы по телеку выступали, в субботу, после его победы. Так ведь накачался таблеток по горло — неужто вы не заметили? Вы стояли от него так близко, я думала, расчухаете... Откуда я знаю? Ну, уж это точно... Ну... мне не очень-то ловко говорить. Но я сама, да, сама разок доставала для него. Я в аптеке служу... Понимаете, убираю там. И он сказал мне, что взять и сколько. И я ему притащила. Но, понимаете, не хочу влететь в неприятность. Нет, лучше я повешу трубку... Не вешать?.. Но вы не проябедничаете, что это я стащила лекарство? Почему захотела рассказать?.. Ну, если он такой тип, что больше ко мне не приходит, — вот почему.