Дик Фрэнсис - Бурный финиш

Налив себе еще воды, я сел в кресло Патрика и надел наушники, чтобы не так шумело. Я откинулся на удобную кожаную спинку, руки положил на подлокотники. Через некоторое время кодеин и противоожоговая повязка начали оказывать свое благотворное воздействие.

Небо все еще было черное, усеянное звездами. Маячок по-прежнему крутился, озаряя розовым светом широкие крылья. Но теперь к розовому добавилось сероватое. Не рассвет — просто всходит луна. Очень кстати. Хотя луна была далеко не полная, с ее помощью можно было сориентироваться в следующий раз, когда я буду пролетать над побережьем. Но когда я там окажусь? Я лечу через Францию с юго-востока на северо-запад. Это миль пятьсот. Марсель я пролетал в час сорок. Сейчас три десять. Итак, Ла-Манш, расчетное время прибытия — около пяти часов.

То, что Патрик оказался жив, заставило меня иначе оценить свой поступок. Я правильно сделал, что улетел на «ДС-4». Иначе Ярдман просто пустил бы ему в голову еще одну пулю или его вообще похоронили бы живым. Теперь меня хоть перестало беспокоить сомнение — надо было лететь на «Сессне» или нет.

Я зевнул. Плохо. Еще не хватает заснуть. Зря я принимал таблетки. Боль хороша тем, что отгоняет сон. Я провел рукой по лицу — оно было как чужое.

Я убил Билли. Хотя я мог просто ранить его в ногу и предоставить Ярдману возможность разбираться с ним. Но нет, я решил сам с ним расправиться. Холодная, расчетливая месть. Да, это самое настоящее предумышленное убийство. До чего трудно провести грань между предумышленным убийством и самозащитой. Ну да ладно, все равно об этом никто не узнает, да и совесть меня не грызла. Я еще раз зевнул. Может, съесть банан? Уменьшившаяся связка лежала на подоконнике. Я представил их сладко-мучнистый вкус и оставил бананы в покое. Я не очень проголодался. Последняя моя еда — лазанья с Габриэллой. Габриэлла...

Вскоре я встал и пошел взглянуть на Патрика. Он лежал неподвижно, но глаза его снова были открыты. Я опустился на колени рядом и спросил:

— Ты меня слышишь, Патрик?

Никакого ответа.

Я медленно поднялся и посмотрел на Раус-Уилера. Тот сидел, слегка съежившись, словно из него выпустили воздух. Он явно понимал, что будущее не сулит ему особых радостей. Я молча повернулся и пошел в кабину.

Четыре часа. До чего же велика Франция. Я в сотый раз проверил, как дела с горючим. Стрелки циферблата вспомогательных баков приближались к нулю. Четыре двигателя потребляли сто пятьдесят галлонов в час, и даже при сниженной скорости они жадно всасывали питание. Когда вспомогательные баки опустеют, надо ручным способом включать подачу горючего из основных. Я не мог позволить себе роскошь использовать все топливо до капли из вспомогательных баков — ведь двигатели автоматически выключаются, когда перестает поступать питание. Моя рука повисла над переключателем, помедлила, и наконец нервы не выдержали — я задействовал основные баки.

Время шло, подо мной тянулась спящая Франция. Когда я долечу до побережья, возникнет все та же проблема: я не буду точно знать, где я, а небо безжалостно к заблудившимся. Нельзя остановиться и спросить, как попасть туда-то и туда-то. Может, для реактивных самолетов сто пятьдесят в час и было недопустимо медленно, но для меня это было непозволительно быстро — если я летел не туда.

В портфеле Патрика должны быть не только книга радиокода, но и топографические карты. В обычных условиях они не применялись, но их полагалось иметь в самолете на случай выхода из строя рации. Портфель был где-то в багажном отсеке. Надо поискать, хотя надежды почти нет.

Примерно в половине пятого я пошел еще раз проверить Патрика. Он сбросил одеяло и слабыми руками пытался сорвать повязку с головы. Глаза его снова были открыты, учащенное дыхание перемежалось со стонами.

— Он умирает! — крикнул Раус-Уилер.

Но нет, Патрик не умирал, он приходил в сознание, и его истерзанная голова начинала нестерпимо болеть. Ничего не ответив Раус-Уилеру, я пошел назад, достал аптечку и вынул ампулы с морфином. В плоской коробочке их было шесть, каждая с отдельным шприцем. Я прочитал инструкцию. Раус-Уилер выразил мнение, о котором его никто не спрашивал: он сказал, что я не имею права делать укол.

— А вы умеете делать уколы? — спросил я его.

— Я? Нет...

— Тогда помолчите.

— Пусть это сделает пилот.

— Пилот — я.

Это его доконало. У него так открылся рот, что стало видно миндалины. Больше он не сказал ни слова.

Я стал закатывать рукав рубашки Патрика. Он застонал, потом вдруг посмотрел на меня.

— Генри, — произнес он одними губами.

Я наклонился к нему и сказал:

— Да, Патрик, это я. Не волнуйся. Лежи тихо.

Его губы шевельнулись. Я поднес к ним ухо и услышал:

— Как болит голова...

— Потерпи немного, — сказал я.

Он смотрел, как я ломаю ампулу и наполняю шприц. Он не пошевелился, когда я вогнал иглу ему в руку. До этого мне приходилось лишь получать уколы, и, похоже, я сделал инъекцию очень неловко.

Когда я закончил, Патрик заговорил. Я поднес ухо к его губам.

— Где мы?

— Летим к доктору.

Некоторое время он смотрел в потолок, потом закрыл глаза. Пульс его стал сильнее, отчетливей. Я накрыл его одеялом, подоткнул по углам и, не взглянув на Раус-Уилера, пошел в кабину.

Без четверти пять. Пора снижаться. Я проверил показания приборов, обнаружил, что в кармане у меня морфин, и положил упаковку на подоконник рядом с бананами. Я выключил свет в кабине, чтобы лучше видеть, что там, за окном. Круглые диски приборов освещались слабым розовым светом. Затем я отключил автопилот.

Когда самолет снова опустил нос, я усомнился, что смогу его посадить, даже если отыщу аэропорт. Я был уже на пределе, мускулы не слушались, в голову заползал туман. Если я буду так соображать и реагировать, то не посажу самолет. Я не имел на это права — хотя бы из-за того, что вез Патрика.

Четыре тысячи футов. Я выровнял самолет и пошел на этой высоте, пытаясь углядеть в черноте внизу море. Усталость надвигалась, словно прилив, в этой волне легко было утонуть. Напрасно я принимал кодеин. Похоже, от него-то вся сонливость. Правда, я часто принимал его после падений на скачках и не замечал такого эффекта. Но тогда я находился на земле, и у меня была лишь одна забота — скорее поправиться.

Вот оно, море. Легкая перемена в оттенке черноты и блики лунного света на черной поверхности подтвердили мою правоту. Я свернул чуть вправо. Курс — восток-юго-восток. Похоже, я и впрямь оказался на северо-восточном побережье Франции. Но теперь уж я не заблужусь.

Там были маяки. Самый крупный — в Гавре. Его пропустить невозможно. Он будет работать и в пять утра. Тогда надо брать на север, и я — в Англии. Да, но куда именно на север?! Вряд ли можно доверять той карте, что сложилась у меня в голове. Если прямо на север, то я окажусь над Лондоном, а это хуже, чем над Парижем. Рассветет не раньше шести. Вчера солнце взошло в шесть сорок пять.