Аркадий Васильев - В час дня, Ваше превосходительство

— Я сразу поняла, зачем тебя вызвали.

Она не плакала, не вздыхала, вообще старалась говорить о чем угодно, но только не о том, куда и зачем я еду.

Вечером у нас собрались учителя, пришла председатель колхоза Евдокия Королева, Надины подружки. Все подшучивали над усами и бородой, которые я начал отращивать по совету Мальгина.

— Вас совсем не узнать, Андрей Михайлович, — говорила историчка Анна Павловна, — вы совсем другой. Прямо купец, только поддевки не хватает.

Председатель колхоза Королева горестно сказала:

— Последнего стоящего мужика забрали. Остались только недомерки да старики. И чего ты, Андрей Михайлович, напросился?

А потом мы остались своей семьей. Дети уснули. Чтобы попасть на поезд, я должен был уйти из дому чуть свет. Мы с Надей просидели всю ночь. Она разбудила детей: «Ну, давайте провожать отца!» Посидели, как полагается, помолчали.

У вагона попросила:

— Пиши при первой же возможности. Ты же знаешь, как мне без тебя будет трудно…

В Москве я узнал от Мальгина, что мне присвоено звание майора государственной безопасности. Алеша поздравил меня и сказал:

— Теперь скоро. Как только получим некоторые дополнительные разведывательные сведения. Специально заказали. Хотим максимально облегчить тебе выполнение задания.

Солдат Тимофей Брагин, если он жив, наверное, вспомнит, как привели к ним, в штрафной батальон, бородатого Никандрова, как вывел он Никандрова из блиндажа, и сказал ему:

— Слушай, ты. Я хоть тоже штрафник, но предупреждаю по-честному: если, положим, струсишь и поднимешь перед фрицем свои грязные лапы, пристрелю.

А Никандров невольно улыбнулся, и Брагин весь день поглядывал на него, видимо так и не разгадав, как понимать ее, эту улыбку.

Я должен был перейти фронт именно на этом участке. По легенде, разработанной вместе с Алексеем Мальгиным, якобы последней каплей ненависти к Советской власти, переполнившей мое сердце, должен был быть штрафной батальон, куда меня загнали за одну серьезную провинность.

После того как я исчез, Брагин определенно с сожалением подумал: «И как я проглядел эту сволоту!»

Нет ничего тяжелее — выглядеть в глазах советских людей сволотой! А встреча с Брагиным — это только начало.

Помню, как я ползком продвигался по минированному участку. Я знал, где безопасно ползти, и все-таки… Вплотную подобрался к немецкой линии обороны и залег. До меня доносились из окопов голоса немецких солдат, кто-то из них простуженно кашлял, хрипло приговаривая: «Никак не проходит». Кто-то тихонько посвистывал, потом кто-то запел: «На Лунсбергской долине, в прекрасной стороне…»

В нагрудном кармане у меня лежали две листовки: одна с пропуском, вторая — «Воззвание генерал-лейтенанта Власова к русским солдатам». Их в последнюю минуту дал мне, как и предусматривалось, начальник отделения «Смерш» дивизии майор Куликов, организовывавший мой переход.

Светало. Я решил: «Пора!» И поднялся. Пошел, подняв обе руки, в зубах у меня белел платок.

В первый день меня допрашивали два раза. Сначала обер-лейтенант, видимо командир роты. Он ограничился общими вопросами: фамилия, имя, звание. Я на практике оценил, как важно хорошо знать язык врага. Пока офицер задавал вопрос переводчику, я мог обдумать ответ. Отвечал строго по легенде: Никандров Павел Михайлович, 1898 года рождения — мой год, рядовой штрафного батальона, разжалован из полковников.

— Оберст? — повторил старший лейтенант и приказал отправить меня в штаб полка.

Там меня допрашивал капитан — гауптман. Вопросов было много: кто я такой? где и когда родился? кто родители? где учился?.. Отвечал также по легенде: родился в селе Макарьеве, что на реке Унже в Костромской области, в семье крупного лесоторговца Никандрова — такой существовал на самом деле, у него был сын моего возраста, пропал без вести еще в первые годы Советской власти. Мол, отец покончил с собой в 1918 году, когда проходила национализация, — так оно и было в действительности. Учился в педагогическом институте на историческом факультете, потом в военном учебном заведении там-то.

Затем гауптман подробно интересовался расположением части, роты разведки, фамилиями командиров полка, батальонов, номерами соседних полков. Обо всех этих возможных вопросах меня предупредили чекисты — они хорошо знали свое дело, все предусмотрели, и я отвечал без заминок, умалчивая лишь о том, что может повредить нашим войскам.

— Где получили обмундирование рядового?

— В Москве.

— Когда?

У меня мелькнула мысль: не нашли ли немцы при осмотре моего обмундирования каких-либо помет, говорящих о сроках изготовления?

— Месяц тому назад, когда меня разжаловали в рядовые.

Мой уверенный ответ попал в точку — гауптман одобрительно сказал переводчику: «Он говорит правду».

Потом гауптман, конечно, спросил:

— За что вас разжаловали?

— Служил в далеком Казахстане, обвинили в пораженческой агитации. Военный трибунал заменил лагерь направлением на фронт, в штрафной батальон.

— Что думаете делать дальше? Я твердо, убежденно ответил:

— Буду сражаться за свободную, демократическую Россию!

Мои показания были записаны.

Гауптман написал на немецкой листовке-пропуске, найденной у меня: «Может быть полезным».

Сколько раз я с благодарностью вспоминал слова Якова Христофоровича Петерса, что одно из самых необходимых чекисту качеств — терпение.

Моей целью был штаб Власова, а меня отправили в Ченстоховский лагерь военнопленных. Приписка гауптмана на листовке-пропуске о моей благонадежности сыграла роль — меня поместили в небольшой барак, где кормили лучше, чем в других, и работу дали легкую — пришивать пуговицы и крючки к старому обмундированию и солдатскому белью.

За длинным столом сидело девять военнопленных. Работали молча, а если и говорили, то только о том, как нам повезло, — какая у нас, по сравнению с другими, сытая, спокойная житуха. Никто не рассказывал о себе ничего: откуда родом? где и как попал в плен? что собирается делать дальше? Я понял, что все они, как и я, заявили о своей готовности сотрудничать с немцами и поэтому остерегались, как бы не сказать лишнего.

На третий день рядом со мной посадили на редкость разговорчивого человека. Как только немец, приведший его в нашу молчаливую компанию, ушел, новенький представился:

— Здорово, братцы! Давайте знакомиться. Коля. Журналист. Попал в плен по дурости. Некоторые пишут по сводкам, а я полез на передовую. Вот и влип. Ничего. Как говорят, победа будет за нами…

Все молчали. Новенький, не смущаясь, продолжал:

— Закурить не найдется?

Никто ему не ответил.

— Нет и не надо. Обойдусь. — И обратил внимание на меня. — Ты, дядя, как сюда попал?