Николас Блейк - Дело мерзкого снеговика

Присцилла подбежала к отцу, схватила за руку и решительно потащила к двери. Уже выходя, он взглянул на сына, который опять уставился в окно.

– Поторопись-ка, ты, старый дед, – сказал он не то чтобы недобро, но с оттенком явного раздражения, и ребенок от этих слов слегка подобрался. – Прибери все как следует. Не вечно же тебе в окно пялиться!

– Мы смотрели, как тает снеговик.

– Вот и прекрасно! Пока будешь убираться, он никуда не денется. Кстати, а это твое духовое ружье, как я понимаю, разряжено? Да или нет?

– Когда дядя Эндрю дарил мне его, он сказал, что мне можно стрелять из окна по птицам.

– Я спросил тебя, мальчик, разряжено ли оно.

– Его надо держать наготове на тот случай, если я вдруг увижу птицу, чтобы сразу…

– Я же говорил тебе, Джон, никогда не держать ружье заряженным, так ведь? Тебе уже десять лет, пора уметь обращаться с огнестрельным оружием. Давай-ка разряди его при мне, пока ты еще не забыл.

Джон всегда делал, что ему велели. Бесстрашный ребенок, он все же старался не провоцировать тот ужасный, затаенный гнев, который занимался в его отце при малейшем непослушании. Джон инстинктивно чувствовал, что, несмотря на доброту и терпение, тот был постоянно на взводе и мог взорваться от малейшей искры. А в последнее время он, ко всему прочему, стал каким-то другим. И все это было связано с неприятной новизной, вторгшейся в домашнюю атмосферу вместе со смертью тетушки Бетти, с этой растерянностью, царящей в доме, которая, как считал Джон, и повлекла за собой разные странности: он не ходит в школу, нескончаемые приходы и уходы полицейских, табачный дым трубок, снеговик, приглушенные, по чти шепотом, разговоры взрослых, которые резко обрываются, стоит только ему или Присцилле войти в комнату. В этом доме, где раньше все работало слаженнее восьмицилиндрового двигателя, поселилась неустроенность.

Засунув духовое ружье подальше в угол, Джон вернулся к окну, открыл его и высунулся на улицу. Оттепель чувствовалась везде: в кронах вечнозеленых пихт за теннисным кортом, еще запорошенных снегом, в сыром, мягком воздухе, ласково омывающем лицо, а самое главное – в певучем журчании воды, бегущей по проложенным в саду желобкам к маленькому водопадику в искусственных скалах, и, конечно, во всей остальной – подтаявшей и подгнившей природе.

Только снеговик словно не желал таять. Его лицо уже становилось зернистым и ноздреватым, но большая неуклюжая фигура до сих пор оставалась такой же, как ее слепили, и сразу глубоко в душе возникало то ощущение, которое они испытывали, создавая снеговика, – стоило только поглядеть на сильно утоптанный вокруг него снег. Джон вспомнил день, когда несколько недель назад дядя Эндрю, мистер Стрэнджвейс, Присцилла и он вышли во двор, чтобы соорудить снежную фигуру. Мисс Эйнсли тоже была, в алых шерстяных перчатках и пушистых меховых ботинках, так и сыпля непонятными для Джона глупыми нелепостями. Такие женщины просто тонут в собственной болтливости. Она даже принесла себе из кухни стул, но дядя Эндрю быстро столкнул ее и вывалял в снегу, и мисс Эйнсли много смеялась и старалась его побороть, но Джону показалось, что она была не в таком уж восторге, как старалась показать. Тогда дядя Эндрю выхватил у нее стул и поставил его рядом со снеговиком. Он сказал, что это – трон, и снеговик теперь будет королевой Викторией, а мисс Эйнсли ляпнула что-то вульгарное: мол, у нашей доброй королевы будет геморрой, если посадить ее в холод. Джон с Присциллой накатали огромные шары мокрого снега, которые дядя Эндрю водружал друг на друга, выскребывая их и тыкая в них пальцами, пока у него не получилось очень даже похоже на королеву из учебника истории. Вместо глаз снеговику прилепили по монетке в полпенни, а мисс Эйнсли откопала где-то в театральном сундуке дамскую шляпку с вуалью и надела снежной королеве на голову. Но папе почему-то это не понравилось, когда он вышел посмотреть, и пришлось унести шляпку обратно.

Глядя теперь на этого снеговика, Джон чувствовал непонятное наслаждение, будто он – Бог и смотрит с небес на землю, приказывая снеговику таять. Одна монетка беззвучно выпала из снежной глазницы. «Господь творит чудеса на наших глазах», – отрешенно пробормотал Джон. Ему захотелось, чтобы на голове появилась трещина, и тут же – будьте любезны! – возникла трещина.

– Смотри, Мышь, королева Виктория разваливается! – воскликнул он, забыв, что сестра ушла из комнаты.

И в который уже раз ему припомнился сон. Тот сон перешел к нему еще около недели тому назад, но до сих пор невероятно живо стоял перед глазами. Ему снилось, что он проснулся посреди ночи и подошел к окну. Стояла безлунная ночь, сверкающая яркими звездами. За несколько миль от него висела оторванная от земли цепочка сторожевых фонарей на внешних изгородях, словно частокол света. На лужайке у окна отливала слабым, призрачным блеском кряжистая фигура снеговика. Но во сне снеговик все время появлялся и исчезал, как будто (об этом Джон подумал уже утром) кто-то ходил перед ним взад-вперед. Это было так, словно кто-то строил еще одного снеговика, но наутро королева Виктория была, как и раньше, одна, без жениха – разве что слегка обрюзгшая и потрепанная – должно быть, из-за того снега, который прошел ночью; но царственное величие в ней все равно еще сохранялось.

Джон никому не рассказывал этот сон, кроме Присциллы, а потом сон на время забылся – пришел восторг от духового ружья, подаренного дядей Эндрю. Но этим утром по лужайке больше не скакала нахохлившаяся дичь со взъерошенными перьями, которую оттепель уже вернула к обычным птичьим делам, и в какое-то мгновение Джон снова вспомнил тот странный сон.

На душе было как-то странно и непонятно, но он совсем не боялся этого чувства, наоборот, в этом заключалась интересная новизна, которая чуть-чуть будоражила, словно одна его половина в окне наблюдала, как другая выходит на лужайку.

Внизу в гостиной умолк рояль, на котором играла Присцилла, и мир окутало облако тишины – осталось только звонкое бульканье и пение талых вод. Далеко справа, на выгоне, джоновский пони внезапно взбрыкнул копытами и галопом поскакал к изгороди, вздымая в воздух снежное крошево. Вверх по ступенькам взбегала Присцилла. Появилась мама, обутая в веллингтоны [2]. Она разговаривала с садовником. Джон вспомнил, что хотел у Присциллы что-то спросить.

– Эй ты! – крикнул он, когда она вбежала в детскую. – Что это еще за чушь была про всякие там привидения?

– Сам ты чушь! Я слышала, как они говорили об этом. И мама сказала, что Царапка явно видел привидение.

– Кошки не видят привидений.

– Царапка – очень умный кот.

– Царапка – просто капризный старый вонючка. Ну и где же, по-твоему, он его видел?