Валерий Гусев - Розыгрыш с летальным исходом

Понизовский вполголоса комментировал и разъяснял суть танца. Но я не слушал его, мое внимание надолго привлек великий вождь. Его пухлое полусонное лицо мне нравилось. В его глазах не было похотливого азарта, они были спокойны и внимательны. Мне они напоминали глаза художника, который объективно, в меру своего таланта, рассматривает только что написанную им картину. Или уверенного в себе режиссера на прогоне нового спектакля. Иногда он морщился, время от времени хмыкал, порой одобрительно пришлепывал громадной босой ступней.

Мне порой казалось, что он вдруг встанет, хлопнет в ладоши и басовито выкрикнет: «Стоп! Стоп! Эту мизансцену еще раз, пожалуйста. С начала!»

… - Это вроде такой… интермедии, что ли, - бубнил тем временем Понизовский. - Эти девушки и парни показывают, как развивались чувства влюбленных. Вот они встретились, но юноша ничего особенного в этой девушке сначала не увидел. Сердце его не дрогнуло. Но чем больше приглядывался он к ней, тем больше раскрывал в ней достоинств и, наконец, прозрел, сердце его затопила лавина страсти. Вернее, водопад.

На «сцене» как раз в это время девушки уже совсем распоясались. Лавина страсти. Водопад похоти.

Что ж, скоро и у нас, цивилизованных, так будет. Чтобы получше разглядеть свою суженую и затопить ее лавиной страсти, нужно, чтобы она встала на четвереньки и повыше задрала вертящуюся попу.

– Пасадо-бля! - с азартным презрением высказалась Яна, когда танец оборвался.

Вождь даже подпрыгнул и испуганно покосился на нее, словно понял смысл сказанного. А может, его просто напугала решительная интонация.

– Ну что вы, Яна Казимировна! Какой же это разврат. Они нас еще стесняются. А в прежние годы эти танцы развивались в такую групповуху под баньяном!…

– Да что вы! - изумился Нильс.

– Повально, - усмехнулся Понизовский, - всем населением. Даже старики и дети.

– Позвольте, - заинтересовался Нильс. - А что же делали старики?

– Учили детей.

– Как?!

– Своим примером.

Нильс призадумался.

Над островом высоко поднялась луна, непривычная - красная, кривая на один бок. С моря дохнул вечерний ветерок, взметнул пламя затухающего костра, бросил к луне быстро гаснущие искры.

Танцоры окружили молодых и увлекли их под сень баньяна, где, надо сказать, становилось все прохладнее.

Под аккомпанемент песен, ритмичных хлопков ладоней и топот ног их поставили перед Янкой на колени. Она не сплоховала: так рванула этот венок «но-вобрачия», что разорвала его не пополам, а на «мелкие дребезги» - алые цветы тропическим ливнем упали на покорно склоненные темноволосые головы.

Тут же из толпы вывернулась полуголая девчонка лет двенадцати, но вполне уже сформировавшаяся. Перед собой она держала какую-то птаху, сжав ее крылья. Птаха с доверчивым любопытством вертела головкой, не догадываясь о своей участи. В глазках ее поблескивали искорки отраженного пламени.

Но меня, честно говоря, беспокоила участь не этой голубки, а посаженной матери Янки. Потому что девчонка уже тянула к ней руки с зажатой в них жертвенной голубкой.

Янка встала, выпрямилась. Гордо подняла голову:

– Великий вождь! Великий народ Таку-Каку…

– Такутеа, - подсказал ей взволнованно Понизовский.

– А я что говорю? - окрысилась Яна. - Подставил меня и еще поправляешь! Великий народ… Та-ку… Как там дальше? Теа! Великая честь оказана мне. Но… Сами мы люди не местные. Вон там… - Она повернулась к морю, над которым висела кривобокая красная луна, и величественно простерла руку. - Там, на моем далеком острове, есть тубо.

– Табу, - поправил Понизовский трагическим шепотом.

– Не лезь, - оборвала его Яна. - Сама знаю… На моем острове есть табу…

При этих ее словах тревожный шелест пробежал меж аборигенами, а вождь Мату-Ити даже привстал в тревоге.

– Переводи дальше, - Янка толкнула коленом «толмача», сидящего у ее ног, который явно в чем-то

Янку заподозрил. Но ей на эти подозрения было наплевать. И она торжественно и трагично продолжи ла: - Ни одна женщина моего племени не смеет коснуться голыми зубами птичьего мяса и птичьих перьев. У меня такое же тубо. То есть табу. И по закону моего племени этот обряд должен совершить… - Тут Янка значительно помолчала. Либо собиралась с духом или мыслями, либо готовила эффект. -…Должен совершить кровный друг моего танэ. - И она обхватила и прижала к себе голову Понизовского.

Тот попробовал было вывернуться, но Янка цепко впилась в его редеющие кудри.

– Что за танэ? - шепнул я.

Янка обернулась, торопливо проговорила:

– Танэ - это муж, мужчина. Ты - мой танэ, я - твоя ваине. - Быстро, однако, освоилась. - А это, - она энергично потрясла безвольную, будто отрубленную голову Понизовского, - это - кровный друг моего танэ. И он сейчас загрызет у всех на глазах эту невинную птичку. Грызи, толмач!

Не знаю, что поняли из этой мизансцены наши сладострастные аборигены, но они отметили ее бурным рокотом восторга. Прямо-таки прибой на рифах.

Мату-Ити поднялся, стукнул жезлом в землю, едва не попав при этом в ступню одного из охранников, и торжественно провозгласил:

– Да будет так! - Это и без перевода было понятно.

Вывернулась Янка. Но, по правде говоря, если надо, она и крокодилу горло перегрызет. Меня уже другое тревожило. Я нагнулся к Понизовскому, тронул его за плечо:

– Надеюсь, Серега, роль матери этих детишек не есть еще и роль тринадцатой жены вождя?

Понизовский, среди всеобщего внимания и благоговейной тишины, поднес ко рту бедную птичку, обернулся и, сказав мстительно: «Вполне возможный вариант!» отчаянно впился зубами в перья. У него подходящего табу не нашлось.

Дальше все прошло по сценарию. Оросили, отправили под пальмы. Сели за пиршественный стол. Во главе его - всем довольный и почему-то уже хмельной вождь и его «затабуированная» временная вождиха в окружении двенадцати его законных супружниц.

Мату-Ити долго что-то говорил, с плавными жестами и все более мутневшим взором. Понизовский переводил, кажется, не очень близко к оригиналу. А потом, по-моему, от себя добавил, что по обычаю должен запечатлеть поцелуй на груди посаженной матери, и потянулся к Яне все еще окровавленными губами.

– Утрись, убивец! - осадила его Янка.

Стол был обильно заставлен. Правда, кушанья были разложены не на пальмовых листьях, а по разовым пластиковым тарелкам. И вместо местного хмельного напитка в тыквенных сосудах подавалось виски с совершенно ужасным привкусом дурного самогона. В наших Пеньках такому самогону даже дед Степа, стойкий пьяница, бойкот объявил бы.

Наша Янка быстро сориентировалась и налегала в основном на крабов, передвинув к себе объемистую чашу - салатницу по виду. Крабы, правда, были консервированные.