Фридрих Незнанский - Убить ворона

– Не подходить! Стойте!

Из– под виска пострадавшего тихо струилась кровь. Турецкий повернул к свету голову человека и увидел синюшное, обезображенное лицо Лебедева, которого трудно было узнать из-за многочисленных осколков, впившихся, словно шипы, в щеку, нос, губы несчастного. Из кармана костюма вывалилась неоткрытая пачка «Мальборо».

Турецкий мчался на девятый этаж пешком, не дожидаясь лифта. Скорее, скорее! Успеть задержать всех посетителей директора!

Секретаршу Надю, отбросившую хвост волос за спинку стула, отпаивала водой какая-то седая женщина, вероятно уборщица. На подоконнике, который еще несколько часов назад занимал Турецкий, свесившись, лежал Резник и смотрел вниз. Его придерживали молодчики из охраны Лебедева. Лица непроницаемые, хотя работу они, по всему видать, потеряли. Вокруг суетилось с десяток мужчин и женщин, обсуждая случившееся. Собственно, первый, самый горячий момент, когда картина представляется наиболее яркой, уже был упущен. И все же Турецкий попытался избавиться от зевак, желая остаться наедине с Надей. Он опустился перед сидящей девушкой на колени и заглянул в ее стеклянные глаза, сквозь которые, казалось, просвечивало злополучное окно.

– Как это случилось, Наденька?

– Не… не… з-знаю… А-а-а…

Она снова стала кричать дурным голосом, норовя соскочить со стула на красный дорогой ковер. Турецкий хлопал девушку по щекам, мотал ее голову, тряс за плечи:

– Пожалуйста, Надя, это очень важно. Успокойся. Хочешь сигарету?

Последний вопрос парализовал ее, и она застыла с пеной на губах и широко раскрытыми глазами.

– Да-да… Он сказал сходить мне за сигаретами. – Она снова заплакала, но на этот раз тихо скуля. – Алексей Сергеевич вышел ко мне и попросил принести сигарет, сказал, что у него кончились. Потом говорит: Наденька, иди домой. Не буду тебя задерживать, а у меня еще много работы… Когда я вернулась, увидела, что окно открыто. Я к окну… А-а-а…

По– видимому вспомнив пережитый стресс, девушка снова принялась биться в истерике.

– Надя, Надя, здесь никто ничего не трогал?

Но добиться от девушки уже было ничего невозможно. Подоспевший врач вколол бедняжке полный шприц успокоительного.

– А вы где были? – напустился на охранников Турецкий.

– А мы че? Мы в коридоре ждали.

Ко времени приезда оперативно-следственной группы из областного УВД Турецкий смог осмотреть кабинет директора. Как всегда, в самых немыслимых уголках комнаты были разбросаны пепельницы с окурками, сейфы аккуратно закрыты, бумаги в идеальном порядке, на столе стоял графин все с тем же апельсиновым соком, словно хозяин вышел на минуту, чтобы отдать очередное распоряжение. И лишь на самом уголке стола Турецкий заметил разрезанный ножницами пополам, линованный в линеечку тетрадный листок, припечатанный стаканом апельсинового сока. Это была предсмертная записка…

Записку Турецкий трогать не стал. Пусть разбираются следователь облпрокуратуры и оперативники с криминалистами.

В приемной на крутящемся стуле секретарши сидел Резник и плакал.

– Что это? – кивнул он в сторону двери кабинета. – Самоубийство?

– Пока неизвестно. А вы как об этом узнали, Михаил Ефимович?

– Представьте себе, я в это время… ну, когда все произошло… ехал в лифте. Мне с Алексеем Сергеевичем нужно было решить кое-какие вопросы, – Резник промакнул глаза носовым платком. – И вот решил…

– Что вы увидели, когда вошли?

– Надю в проеме окна.

– Что она сказала в самый первый момент?

– Не помню… Хотя… Она крикнула: «Он не хотел!»

Следователь и опергруппа работали в директорской больше часа. Все это время Турецкий сидел в приемной, наблюдая, как входили и выходили, охали, ахали, вздыхали разные люди. Беспрерывно звонил телефон, разрывая напряженную похоронную тишину шепотов. Александр вспоминал свою утреннюю встречу с Лебедевым. Однозначно ничего не предвещало беды, директор был свеж, выбрит, нервен в своем привычном ритме, не больше. Что могло подвигнуть Алексея Сергеевича к такому страшному решению? То, что немцы отказались платить? Нет, не так уж болел за своих рабочих Лебедев, хотя кто знает… А может, все-таки убийство? Или сведения о Бурчуладзе, которые выхватил в последний момент Турецкий у компьютера, упали на Лебедева неразрешимой проблемой?

Ночью в гостиницу позвонил Сабашов и сообщил о выводах следственно-оперативной группы и судмедэксперта – никаких следов борьбы – оторванных пуговиц, рукавов, ссадин, шишек и тому подобное. Смерть наступила от разрыва сердца. Это нормально, трезвые живыми до земли не долетают – сердце не выдерживает. Наиболее вероятна версия о самоубийстве.

Ну вот и дождался, подумал Турецкий. Все казалось мало. Теперь достаточно? Два трупа за день – этого хватит? Думал, все смерти уже позади, только раскопать осталось. Нет, это не конец, это только начало.

Уже перед самым сном Турецкий вспомнил обрывок тетрадного листка в линеечку, на котором карандашом мягким, почти девическим почерком было начеркано: «Мне как будто легче! А о жизни и думать не хочется. Опять жить? Нет, нет, не надо… нехорошо! И люди мне противны, и дом мне противен, и стены противны!»

Болотов мрачно постучал ложкой по яйцу и, глядя мимо рук, стал счищать скорлупки в блюдце. Ангелина, стоя к нему спиной, нарезала ломти хлеба для бутербродов. Болотов запустил ложку в скорлупу, желток растекся и испачкал пальцы. Павел, не говоря ни слова, подошел к помойному ведру и выкинул яйцо. Затем сел на стул, взял чай, не подув, глотнул и, захлебнувшись кипятком, с кашлем отставил чашку.

– Что такой горячий? – раздраженно спросил он Ангелину. – Что, трудно запомнить, что я горячий не пью?

Ангелина, не отвечая, взяла графин с кипяченой водой и подлила в чашку. Положила ломтик лимона и вернулась намазывать хлеб.

– Ну ладно, прости, – буркнул Болотов.

В семейной жизни Павла Болотова начался разлад. Прежние задушевные разговоры с Гелей отошли в прошлое. Как ни пыталась супруга лаской выпытать, что у Павла на душе, он все больше замыкался. Сам он готов был броситься ей на шею, расплакаться, прижаться к ней, но что сказать? Почему вдруг эти слезы? Признаться ей, что над ним смеются и преступник и адвокат, что его водят вокруг пальца Чирков и Сосновский, что он готов бежать за советом к Меркулову, оттого что сам не справляется? Он знал, что Ангелина любит и уважает его, и ему казалось, что, признайся он ей, любить его она, конечно, не перестанет, но уважать…

Он взял хлеб, намазанный плавленым сыром, и опять задумался.

– Павлик, ешь, пожалуйста, – мягко попросила Геля.

– Не хочу, – капризно сообщил Павел и погрузился в меланхолию. Вот, теперь он капризничает, как дитя, а все оттого, что сам перестал себя уважать. Хочется плакать, сучить ножками… Тьфу!