Карло Шефер - В неверном свете

Тойер не слышал его. В этот вечер он так и не сможет позвонить своей подружке, но завтра, завтра непременно позвонит.

Ильдирим сидела дома, слушала старые записи «Queen» и набивала рот третьей порцией бедного «Риттера». Дважды подходила к двери, так как ей чудился за дверью топот ног Бабетты. Но, конечно, там никого не было.

Она взглянула на часы: уже почти одиннадцать. Если этот самый Ратцер сообщит утром что-нибудь важное, то тупой директор должен все-таки оставить ведение этого дела у той странной четверки сыщиков. Ей они чем-то нравились, но чем, лень было сейчас думать.

Она подошла к шкафчику и налила себе хереса. Не успела поднести бокал к губам, как в дверь позвонили. Сердце сжалось. Прямо в носках она бросилась к двери, но это была не Бабетта.

Боль была адская. Тойер лежал на кровати, словно выброшенный на сушу кит, и прижимал руки к готовой взорваться голове. Мигрень посещала его не очень часто, но, с другой стороны, ее приступы не подчинялись никакой логике. Они могли настичь его где угодно, взорвать, растоптать, уничтожить.

Он старался ни о чем не думать. Знал, что сейчас это бесполезно, мысли застынут на полпути — замерзшие золотые рыбки в ледяном пруду. Яркий свет в его голове не давал заснуть. Где-то бесконечно далеко, в борьбе нейронов возникала серебряная нить, устремлялась вперед, пронзала мозг и, извиваясь, ползла по нёбу. Он осторожно повернулся на левый бок, и его стошнило в красное ведро, которое во время приступов он тащил к постели, как мальчуган свои пластиковые игрушки из песочницы.

Со стоном он опять откинулся на спину, кровать покачивалась, колыхание матраса он ощущал с гротескным преувеличением. Он был оплавленным метеоритом во Вселенной, физические свойства которой были только что изменены расшалившимся божеством. Метеором, пыльным, старым и материальным, про который просто забыли.

Свет в голове начал слабеть. Обрадованный, благодарный, Тойер теперь его скорее угадывал, чем видел. Серебряные блики перед глазами, только что сводившие на нет мир и время, посерели. Уже не нить пробивалась к нёбу из потаенных глубин его сущности. Это был толстый металлический трос, который сдавливал его и отпускал, сдавливал и отпускал. Во время секундной паузы, достаточной, чтобы произнести фразу, Тойер сказал вслух:

— Мне придется ведро просто повесить на шею, но как это будет выглядеть?

К утру боль вдруг спала с него, как большое полотенце с мокрой красотки после купания. Он ощутил свежесть и ясность, но одновременно чувствовал себя опозоренным и пристыженным. Эти приступы не оставляли места для возвышенных чувств. Пара коротких замыканий в мозгу, и венец творения превращается в бессмысленную развалину.

Тойер встал, вымыл ведро, принял душ; зубы чистил до тех пор, пока не начал сплевывать кровь, словно сибирский заключенный в одиночке. Его маленькие протесты против грязи и беззащитности во время приступов давно уже превратились в ритуал. Он думал о своей умершей жене. Вспоминал платье в цветочек и солнечный летний день. Но мысли по-прежнему были вялыми. Он думал и вздыхал.

Потом позвонил Хорнунг.

После седьмого гудка она взяла трубку:

— Половина пятого.

На миг Тойеру показалось, что он позвонил в службу точного времени, и автомат ожил. Что теперь на него прыгнет тостер, либо ножницы для разделки птицы сделают с ним что-то ужасное.

— Извини, — пробормотал он. — Я не посмотрел на часы.

— Тойер? — Хорнунг пыталась прочистить горло, голос ее был сиплым со сна. — Ты что, под мухой?

— Это было бы прекрасно, — устало возразил Тойер. — У меня была мигрень.

— Бедняга.

— Я, — проговорил Тойер, последняя судорога в мозгу превратила это «я» в бессмыслицу, — я считаю ужасным то, что между нами происходит, я не понимаю этого. Мы с тобой не ссоримся, но все как-то обрывается само собой. — В первый раз за много месяцев он испытал тоску по своей подружке, ему захотелось вцепиться в нее и не отпускать.

— Да, — бесстрастно согласилась Хорнунг, — это верно, но ведь ты никогда не звонишь. Поэтому мне часто кажется, что я совсем одна и у меня никого больше нет.

Тойер лишь теперь снова почувствовал себя единым целым. Он всегда замечал задним числом, что во время приступа утрачивал связь с разными частями тела — нарушалась картина собственной целостности.

— Вот теперь я звоню. И хочу тебя видеть.

— И я должна немедля совершить прыжок через пространство?

— Ах, что ты говоришь. — Тойер уставился на голубую виниловую скатерть на кухонном столе, которая вдруг показалась ужасно нелепой. — Ты мне нужна. — Он почти кричал, отчаянно надеясь, что это правда.

— Хотелось бы верить, — услышал он в ответ ее тяжкий вздох. — Вот только чего ради я нужна такому сильному мужчине?

— Ради того, чтобы стало легко, — ответил он. — И из-за твоей светлой головы. Ведь ты такая умница.

Хорнунг засмеялась.

— Как же я могу тебе помочь моим разумом? Или у тебя внезапно проснулся интерес к дидактике? Я учу всяких там абитуриентов второго сорта, как надо преподавать немецкий язык в реальном училище. Работа не для высоколобых. Я торчу тут, в квартире, и смотрю, как сходит с ногтей лак. А когда пару дней назад шел снег, я смотрела в окно и видела напротив ту старушку, про которую я как-то тебе рассказывала. — (Тойер этого уже не помнил.) — Мне было жаль ее — она часто стоит у окна и одиноко глядит на улицу. Но потом я сообразила, что обратная картина точно такая же. Что я точно такая же бабушка в окне, без внуков. Мне скоро уже пятьдесят, что, я должна на этом успокоиться?

— Нет, конечно, — мрачно сказал Тойер и солгал: — Возможно, мне потребуется твой совет, именно как совет человека, причастного к науке и искусству.

Он тут же почувствовал, что все в целом движется ужасно нескладно, и не мог сказать, почему. Вероятно, дело было просто в одиночестве, испитом до дна, в том, что прошла молодость, что если в жизни нет любви, то ее нужно придумать. От тоски перехватило горло.

— Я изучала историю искусства, а не само искусство, да и то как факультатив, — ответила Хорнунг чуть веселей. — Я живу не оригиналами, а вторичными вещами. Так ты говоришь, что я тебе нужна для какого-то дела?

— Да! — ответил Тойер, радуясь, что наконец-то может сказать нечто определенное, хотя знал, что это неправда.

Тогда она положила трубку.

Он стоял голый. Огни Брюккенштрассе отражались в стеклах домов на другой стороне улицы, а оттуда бледные остатки света падали на него. В зеркале, висевшем на стене прихожей, он видел контуры своего крупного тела; все время он разговаривал по телефону стоя. Почему? Его подружка возьмет его в постель или нет? Вот он стоит, Тойер. На лице щетина, потому что он не любил бриться. Все думали, он нарочно отращивает модную трехдневную щетину, а он просто ленился бриться. Отяжелел он, его не считали толстым, скорей могучим, но вообще-то он просто отяжелел, и все.