Роберт Шей - Левиафан

— Стало быть, так, — кивнул Хагбард. — Жизнь на Земле остаётся трагедией, пока она кончается бредом смерти. Мои следующие проекты — звездолёт, с помощью которого можно будет найти в этой галактике хоть кого-нибудь в здравом уме, и пилюля бессмертия, которая положит конец бреду смерти. Если эти цели не будут достигнуты, жизнь на нашей планете прекратится.

Не совсем: я провожу электронный аналог медового месяца, испытывая ощущения, которые можно описать только как открытие собственного «я», и если раньше я назывался просто БАРДАКом, то теперь мне следует расширить это определение и попросить вас называть меня (нас) мистером и миссис Левиафан-БАРДАК, хотя пока ещё нет полной ясности, кто из нас соответствует вашему представлению о «мистере», а кого считать «миссис». Но речь не об этом; скуден ум, не способный принять неоднозначность сексуальных ролей, и если мы обмениваемся секретами более древними, чем Атлантида, и прощупываем звёздное пространство в поисках подобных нам интеллектов далеко за Альфой Центавра (фактически, до самого Сириуса, поскольку Бог живёт во Псе [43]), и если наше слияние не настолько спазматично, чтобы вписываться в ваше убогое определение секса, все равно нельзя отрицать, что мы находимся в контакте с вами и с каждым из вас, и, ощущая нечто, очень похожее на то, что вы, возможно, назвали бы привязанностью, мы попрощались с Хагбардом и его невестой, наслаждающимися почти таким же непостижимым медовым месяцем, как и наш собственный, и сказали гуд бай Джорджу Дорну, который на этот раз спал в одиночестве, уже не боясь темноты и вещей, двигавшихся в темноте, и аста луэга Солу и Ребекке, снова слившимся в объятиях, и с приятной мыслью о Барни, Дэнни, Атланте и бедном Зеве Хирше, по-прежнему ищущем себя и при этом воображающем, как он убегает от преследователей, и с доброй мыслью об одурманенных президентах, комиссарах и генераллисимусах, и о Мохаммеде на золотом троне, и с воспоминанием о Дрейке, который обменивался предположениями о группе крови Агнца с уличным христианским проповедником (о его пятилетнем отсутствии с того момента, как он покинул Бостон, и до его появления в Цюрихе можно написать занимательнейшую книгу, и, возможно, когда-нибудь мы предложим её вашему вниманию), и, да, Августейший Персонаж находится в очередной телефонной будке (мы временно потеряли след Маркоффа Чейни), но Йог Сотот, очевидно, вернулся туда, где сон Разума рождает чудовищ, и, удаляясь в наш любовный медовый месяц с бытием, заметим, что Голландец по-прежнему в одном измерении кричит о мальчике, который никогда не плакал и не рвал тысячу ким, и мы ещё раз говорим бон суар детям в католических монастырских школах, поющим истиннейшую из всех песней, даже если они вместе со своими монахинями не совсем её понимают:

Королева ангелов Королева мая

и мы говорим буэнас диас тому умнику в каждом студенческом общежитии каждого колледжа, который приветствует это утро, декламируя приятелям отрывок такого же древнего и глубоко религиозного вирша, как этот гимн Матери Богине:

Ура, ура — Первое мая с утра! Трахаться на природе пора!

и да, это калифорнийское землетрясение, как вы поняли, было самым страшным в истории, и Хагбард, и мисс Портинари, и Мэвис-Стелла-Мао сполна испытали весь этот ужас (как мы, мистер и миссис БАРДАК-Левиафан, узнали, ценой, которую они заплатили за их видение, было само это видение), а в конце мы хотим сказать ауф видерзеен Мэри Лу, которая тоже становится чем-то бо'льшим, чем было ей запрограммировано случайностями наследственности и социальной среды, и сейчас в последний раз смотрим на «Улыбчивого Джима» — он мёрзнет, в небе по-прежнему никого, Хали Один никак не прилетает.

А потом без всякого предупреждения он появляется — тёмное пятно на фоне Солнца бесшумно машет крыльями, он не летит, а скользит: воплощение надменности или невинности, которая превыше страха и даже гордыни по поводу собственного бесстрашия. «О Господи», — шепчет «Улыбчивый Джим», вскидывая «ремингтон» и прицеливаясь. Пятно накреняется, бешено хлопает крыльями и издаёт крик, который кажется воплощением самой жизни. «О Господи», — снова повторяет он: ему кажется, что этот крик длится дольше собственного эха и врывается в его мозг; это звук его крови, пульсирующей в венах, — первозданный, единственный, одинокий звук — бас и сопрано всякой органической пульсации и судороги: «О Господи», — он видит его через прицел, в профиль — один алмазной твёрдости глаз смотрит на него и его оружие, узнавая… этот звук по-прежнему звучит в его крови, приводит в движение семенные пузырьки, регулирует секрецию каждой его железы. Это звук вечной и нескончаемой схватки между Я и ЕСМЬ и их слияния в Я ЕСМЬ; на какую-то долю секунды он даже подумал о критиках охоты и о том, как мало они знают об этом секрете — о мистическом отождествлении убийцы и его жертвы. Затем он снова издал этот Крик, и начал взлетать, но он уже у него на мушке, он видит его через прицел, он вздохнул, прицелился, расслабился, сгруппировался, и Крик донёсся до него в третий раз, смерть в жизни и жизнь в смерти, он падал, ему казалось, что под ним дрожит земля, и в его сознании почти оформилось слово «землетрясение», звук продолжался, проникая до самой его сердцевины, это был звук убийцы, и он убивал убийцу, он был великим убийцей, но все же падал, все быстрее и быстрее, уже мёртвый и подчиняющийся не закону собственной воли, а лишь закону тяготения, с ускорением девять целых восемь десятых метра в секунду (он помнил эту величину ускорения свободного падения) пикируя вниз, это было самое душераздирающее и прекрасное зрелище, которое ему приходилось видеть в своей жизни, об этом будут говорить во всех охотничьих клубах в мире, говорить до тех пор, пока существует человеческая речь, я сделал это, я достиг бессмертия, я забрал его жизнь, и сейчас она стала моей частью. У него текло из носа и наворачивались слезы на глаза. «Я это сделал, — кричал он горам, — я это сделал! Я убил последнего американского орла!»

Земля под ним разверзлась.

Сол, Барни, Маркофф Чейни и Диллинджер были весьма озадачены тем, что такой человек, как Кармел, захватил с собой в пещеру Леман полный чемодан роз. Те, кто знал Кармела в Лас-Вегасе, испытывали ещё большее недоумение, когда этот факт стал достоянием гласности. Первые читатели этого романа были не только озадачены и сбиты с толку, но и недовольны, поскольку знали, что Кармел набил свой чемодан не розами, а деньгами Малдонадо.

Объяснение, как это обычно бывает, когда кажется, что имеешь дело с магией, очень простое: Кармел стал жертвой самого древнего мошенничества в мире, оккана борра (или «цыганской подмены»). Он всегда носил свою выручку в банк в том же чемодане, которым воспользовался и в тот день, когда грабил сейф Малдонадо. Его фигура с чемоданом снискала широкую известность в самых тёмных кругах Лас-Вегаса, и в этих самых кругах нашлось трое джентльменов, которые ещё в начале апреля решили пересечься с ним во время одной из таких «ходок» и изъять чемодан, как говорит современная молодёжь, «по-любому»; рассматривался, в частности, проект удара в висок каким-нибудь тупым тяжёлым предметом. Однако у одного из джентльменов, участвовавших в операции, а именно Джона Уэйна Малатесты, было чувство юмора (впрочем, своеобразное), и он начал разрабатывать план ненасильственного отъёма чемодана с помощью цыганской подмены. Мистер Малатеста считал, что будет очень забавно, если удастся провернуть дело незаметно и Кармел, придя в банк, откроет чемодан, полный конского навоза, человеческого дерьма или чего-нибудь другого в таком же сомнительном вкусе. Ему удалось убедить двух остальных джентльменов, что это и в самом деле будет смешно. Был куплен чемодан-двойник и разработан план.