Ю Несбё - Нетопырь

Тонкая дымка облаков затянула клонящееся к закату солнце над Бонди-Бич. Пляж начинал пустеть. Ровным потоком проходили обитатели этого известного и очаровательного австралийского пляжа: серферы с белыми носами и губами, неуклюжие культуристы, девушки в укороченных джинсах и на роликах и богини пляжа с бронзовым загаром и силиконовыми формами – в общем, «The Beautiful People» – молодые, красивые и (на первый взгляд) благополучные. В это время кипел бульвар Кемпбелл-Парейд, где яблоку негде упасть от салонов мод, небольших гостиниц и безумно дорогих ресторанчиков. В людские потоки врезались рычащие спортивные кабриолеты, водители которых смотрели на тротуары в зеркала сквозь черные очки.

Харри вспомнилась Кристина.

Тот день, когда они, путешествуя по Европе на поездах по билетам с молодежной скидкой, сошли в Канне. Был туристический бум, и во всем городе не нашлось ни одной комнаты, где они могли бы переночевать, а скромные средства не позволяли снять номер в дорогом отеле. И, выяснив, когда будет следующий поезд до Парижа, они оставили рюкзаки в камере хранения и пошли на Круазетт. Там они прогуливались, глядя на людей и животных, равно богатых и красивых, на немыслимые яхты с собственными экипажами, каютными катерами на корме и вертолетными площадками на палубе. Глядя на все это, они поклялись, что навсегда останутся социалистами.

От этой прогулки они так вспотели, что решили искупаться. Полотенца, плавки и купальники остались в рюкзаках, и купаться пришлось в нижнем белье. Кристине нужна была чистая одежда, и Харри дал ей одни из своих надежных мужских трусов. И они, весело смеясь, плескались в Средиземном море, среди дорогих трусиков танга и золотых загорелых тел.

Харри вспомнил, как потом лежал на песке, а рядом стояла Кристина с повязанной на талии футболкой и снимала мокрые трусы. Ему нравилась ее кожа, блестевшая на солнце каплями воды, футболка на ее длинных загорелых бедрах, мягкие изгибы ее тела, то, как поглядывали на нее французы и как посмотрела на него она, поймала его взгляд, улыбнулась и, глядя на него, медленно надела джинсы. Собираясь застегнуть молнию на джинсах, сунула руку за майку, но там ее и оставила, запрокинула голову, закрыла глаза… Потом дразнящим красным кончиком языка облизнула губы – и, рассмеявшись, упала на Харри.

Потом они обедали в непомерно дорогом ресторане с видом на море, а на закате обнимались на пляже, и Кристина плакала оттого, что все было так красиво. Они решили снять номер в отеле «Карл-тон», по возможности погостить в нем те два дня, которые хотели провести в Париже, и сбежать, не заплатив.

Когда Харри думал о Кристине, он всегда сначала вспоминал об этом. Все происходило так бурно, и потом стало понятно, что причина – в предчувствии расставания. Но Харри не помнил, думал ли он об этом тогда.

Той осенью его призвали в армию, а в декабре Кристина встретила музыканта и уехала с ним в Лондон.

Харри, Лебье и Уодкинс сидели в открытом кафе на углу Кемпбелл-Парейд и Лэмрок-авеню. Было поздно, и их столик уже окутала вечерняя тень, но темные очки еще не вызывали ни у кого подозрения. Гораздо хуже смотрелись в такую жару их пиджаки, но надень они рубашки с коротким рукавом, все бы видели их портупеи. Говорить было не о чем. Они просто ждали.

Красивое желтое здание театра Сент-Джордж, где должен был выступать Отто Рехтнагель, находилось по дороге от Кемпбелл-Парейд к пляжу.

– Раньше стрелял из браунинга «хай-пауэр»? – спросил Уодкинс.

Харри покачал головой. Ему показали, как заряжать, досылать патроны и прицеливаться. Но Харри не думал, что все настолько опасно. Вряд ли Отто начнет косить их из автомата.

Лебье посмотрел на часы.

– Пора, – сказал он. Его бритая голова уже покрылась потом.

Уодкинс откашлялся:

– Хорошо. Последняя репетиция. Когда все выйдут на прощальный поклон, Харри и я заходим в боковую дверь. Она будет открыта – с охраной я договорился. На двери гримерки Рехтнагеля прибили большую табличку с именем. Подождем, пока он подойдет, – и берем его. Сразу в наручники. Оружия без необходимости не применять. У заднего входа ждет машина. Когда Рехтнагель уйдет со сцены, Лебье, дашь сигнал по рации. И если он что-то учует и пойдет через зал – тоже. А теперь – по местам. Только бы у них были кондиционеры!

В маленьком уютном зале театра Сент-Джордж был аншлаг. Раздались аплодисменты, и поднялся занавес. Точнее, не поднялся, а упал. Поначалу клоуны стояли и удивленно смотрели на потолок, откуда свалился занавес, потом затеяли шумную дискуссию и наконец беспорядочно засуетились, стараясь убрать его со сцены, то и дело толкаясь и извиняясь перед публикой. Публика отвечала смехом и ободряющими криками. Казалось, в зале у актеров много друзей и знакомых.

Сцену расчистили и соорудили на ней эшафот. Под барабанные звуки похоронного марша появился Отто. Увидев гильотину, Харри сразу понял: номер будет тот же, что он уже видел в «Энергетике». Похоже, сегодня на экзекуцию отправлялась королева, потому что Отто был в бальном платье, ужасно длинном белом парике и с напудренным лицом.

На палаче тоже был другой костюм: черный, облегающий, с большими ушами и перепонками под мышками, что делало его похожим на дьявола.

Или нетопыря, подумал Харри.

Поднялся нож гильотины, под него положили тыкву, и нож со стуком рухнул вниз. Палач торжественно показал ликующим зрителям половинки разрубленного овоща. После душераздирающих сцен со слезами и мольбами о пощаде королеву, к радости публики, уложили на плаху. Было видно, как дергаются ее ноги. Нож снова подняли, послышалась барабанная дробь, все быстрее и быстрее, огни на сцене стали гаснуть.

Уодкинс шепнул Харри на ухо:

– Он что, и на сцене убивает блондинок?

Барабанная дробь все ускорялась. Харри посмотрел вокруг: публика сидела как на иголках. Некоторые, открыв рты, подались вперед, другие отпрянули с остекленевшими глазами. Так, с радостью и ужасом, эту сцену наблюдали поколения людей.

Уодкинс снова шепнул:

– Насилие похоже на кока-колу и Библию. Как сказал классик.

Барабанная дробь продолжалась, и Харри подумал, что сцена затягивается. Ведь в первый раз, когда он смотрел этот номер, нож опустили почти сразу.

Вдруг, без предупреждения, просвистело лезвие.

Харри замер. Раздался хруст, нож перерубил шею. Барабанная дробь прекратилось, голова со стуком упала на пол.

Секунду стояла полная тишина, потом женщина, сидящая перед Уодкинсом и Харри, закричала. Паника прокатилась по залу. Харри вглядывался в темноту, но не увидел ничего, кроме палача, который пятился назад.

– О Господи! – процедил Уодкинс.