Иэн Бэнкс - Канал грез

Поднимаясь вверх, пузыри раздувались все больше и, долетев до Оррика, оказывались больше его; они расправляли крылья и охватывали его со всех сторон; он выронил кисть, выронил ведро с краской и держался только на узенькой деревянной дощечке, схваченный сначала одним, потом еще одним, а затем множеством раздувшихся пузырей. Махая крыльями, они все плотнее и плотнее облепляли дощечку и вдруг, лопнув, разлетелись белыми перьями, которые посыпались медленным дождем, а ссохшееся тело Оррика, лениво кувыркаясь, упало с борта и пробило красную поверхность озера. Он падал, сопровождаемый градом быстрых красных осколков и медленных белых перьев. Там, где упало ведерко с краской, остался длинный красный след, перечеркнувший одну из букв в названии судна, так что от него осталось только «NADA» [36] Nada (ucn.) - ничто. .

Она не видела, куда упал Оррик. Воздух был наполнен белыми перьями. В том месте, где он провалился, поверхность озера затянулась.

На другом конце озера, где раньше была дамба, стеклянная поверхность наверху вдруг резко оборвалась, в то время как дно озера вышло на открытый воздух и продолжилось руслом длинной высохшей реки. Она была рада, что выбралась, оставив позади своих спутников. Сквозь молочно-белые облака над головой пробивался рассеянный солнечный свет.

На облаках была начертана решетка; темные линии протянулись с севера на юг и с востока на запад. Она брела по сухой черной пыли, мимо разрушенных и заброшенных зданий, наблюдая, как решетка на облаках постепенно заполняется гигантскими кругляшами; кругляши заполняли всю клетку. Некоторые были черными, как пепел у нее под ногами, другие молочными, как облака, и едва проступали на светлом фоне в виде огромного светящегося круга. По мере того как кругляши заполняли пустые клетки, становилось темнее, и вот они сложились в надпись: DNA [37] DNA — desoxyriboriucleic acid — дезоксирибонуклеиновая кислота — ДНК. .

Наверное, так происходит повсюду, подумала она. Как гигантская игра в го. Свет и тьма — повсюду. Интересно, кто же выиграет! Ей хотелось, чтобы победили светлые. Ей казалось, что они выигрывают. Идя дальше, она заметила, что город вокруг нее, похоже, разрастается. Теперь здания были менее разрушены и стояли намного ближе друг к другу. Небо снова начало светлеть, по мере того как светлые круги постепенно окружали темные и в конце концов стали закрывать их. Дома теснились теперь вплотную и со скрипом начали на глазах вытягиваться ввысь. Появились и люди. Еще маленькие и далекие, они все же передвигались по решетчатым клеткам города между растущими гигантскими зданиями.

Небо было молочным; небо было ясным. Расширившиеся на весь небосвод кругляши завладели небом. Поднялся ужасный ветер, завывая между зданиями, а небо делалось все ярче, и сквозь него прорывался солнечный свет. Она продолжала идти, но заметила, что всех остальных смело ветром, вихрем подняло в воздух, где они затрепыхались белыми пятнышками. Солнце засверкало сквозь одну из огромных линз, появившихся в небе, затем вспыхнуло и взорвалось ослепительным светом, окутав ее лицо покровом зноя.

Открыв глаза, она увидела, что здания расплавились и гигантскими столбами возвышаются над серым пеплом, подпирая небо из красного треснувшего стекла, похожее на что-то старое, спекшееся, измазанное кровью.

Серый пепел вздрогнул, дрожь передалась ей в ноги, ее закачало. Голос небес окликнул ее по имени.

Хисако проснулась и поняла, что Филипп трясет ее за плечо. В ногах у нее стоял Сукре и со скучающим видом толкал их носком ботинка.

В одной руке у него был большой нож, в другой — футляр с виолончелью. Ее глаза расширились; она приподнялась и села. Сукре положил нож в ножны и взвесил на руке свой автомат. Пластиковая веревка, соединяющая ее с Филиппом, была разрезана; она была свободна. Сукре кивнул в сторону двери: — Ну, пошли! Идем на концерт.

Тот же «ле-серклевский» катамаран, на котором они с Филиппом отправлялись в свои подводные вылазки, отвез ее на «Накодо». Сквозь рваные облака на воду падал яркий солнечный свет, она прижимала к себе футляр с виолончелью, и от запаха этой кожи ей стало как-то уютнее. Сукре сидел на носу, лицом к ней; Хисако видела в воде темные отражения футляра, самой себя и венсериста у подвесного мотора. На лице Сукре играла улыбочка, все ее вопросы о том, зачем они с виолончелью едут на «Накодо», он оставил без ответа. Всю дорогу он держал ее под прицелом своего «Калашникова». Хисако прикинула, что будет, если она запустит в него футляром с виолончелью. Защитит ли он ее от пули? Вряд ли. Автоматная очередь, скорее всего, прошьет катамаран, возможно, зацепит и сидящего на корме венсериста, но для нее шанс остаться в живых невелик.

Она все же представила себе, как швыряет в него футляр и следом прыгает сама, как Сукре почему-то промахивается, а она вырывает у него автомат, вероятно, сталкивая его в воду (хотя непонятно, как это сделать, не потеряв автомата, ремень которого перекинут у него через плечо?), значит, она просто бьет Сукре по голове, он падает без сознания, она хватает его автомат и успевает повернуться и открыть огонь, прежде чем боевик на корме успеет схватить свой и нажать курок… Да, именно так. И тогда она уплывет с тонущего катамарана, используя футляр с виолончелью как спасательный плот, а потом освободит остальных или сообщит о случившемся всему миру, и все будет замечательно. Она напряженно сглотнула, как бы поглощая эти безумные мысли без остатка. Ее сердце забилось сильнее, громко стуча о футляр виолончели.

Она спросила себя, часто ли другим людям случалось попадать в подобные ситуации, когда ты не знаешь, что с тобой произойдет, а ты весь полон отчаянной надежды и безнадежного отчаяния и выполняешь то, что велят твои захватчики, молишься, чтобы все закончилось без кровопролития, тешишь себя жалкой и такой человеческой верой в то, что ничего ужасного с тобой случиться не может.

Сколько людей, разбуженных на рассвете стуком в дверь, ушли, быть может, протестуя, но все же — покорно ушли, чтобы встретить свою смерть? Возможно, они уходили так тихо из страха за свои семьи; скорее всего, они думали — то, что с ними происходит, это какая-то страшная, но ошибка. Знай они тогда, что их семьи тоже обречены, что сами уже бесповоротно осуждены на смерть, что им осталось несколько часов, а затем будет пуля в затылок, или, прежде чем они умрут безвестной смертью, их ждут годы, а то и десятки лет рабского труда и страданий в лагерях, то они бы, может, еще решились оказать сопротивление в самом начале, когда еще был шанс спастись, несмотря на то, что эта попытка могла ни к чему не привести. Но, насколько она знала, сопротивлялись лишь очень немногие. Надежда — эндемична, а реальность порой чревата отчаянием.