Андреас Эшбах - Видео Иисус

Он сделал очередную затяжку и подождал, пока эта мысль улетучится, как это бывало с ней всегда, если достаточно долго не обращать на неё внимания. Это помогало от головной боли, от сомнений тоже помогало.

Взгляд его упал на худого, жалкого на вид человека, который брел по переулку. Священник автоматически начал соображать, не осталось ли чего на кухне на тот случай, если этот человек… У него были тёмные волосы, тёмная кожа. Палестинец, наверное.

— Извините, — крикнул издали палестинец по-английски, с широким американским произношением, но с испанским акцентом, — я ищу стоянку такси.

Патер Лукас развёл руками.

— Здесь нет стоянки, — ответил он.

— Вот чёрт, — вырвалось у темноволосого человека, который, подойдя поближе, оказался уже не так похож на палестинца. Скорее на мексиканца, умирающего от голода. Заметив на патере Лукасе монашескую рясу, он испуганно спохватился:

— О, извините, отец, я не знал, что вы… что…

Он смолк. Взгляд его скользнул вверх по стене, у которой сидел священник, он заметил там прорези колокольни и крест на верхушке.

— Это церковь, — сделал он вывод.

— А вы не здешний, верно?

— Нет, нет. Я из Бозмана, Монтана. Соединённые Штаты Америки. Я приехал только сегодня утром и в Иерусалиме впервые…

— Вам не повезло: сегодня вечером вы мало чего увидите. В шаббат всё закрыто.

— О, что вы, мне очень повезло. Поверьте, я сегодня счастливейший человек на свете. Только мне надо вернуться в лагерь, а то… Нет, правда. Понимаете, завтра, может быть, придётся уже улетать. И это было так здорово, что я всё-таки успел…

Священник бросил на землю докуренную сигарету и раздавил окурок.

— Какой такой лагерь?

Мужчина, казалось, не слышал его. Он пристально смотрел на крышу церкви, и на его лице вдруг появилась просветлённая улыбка:

— Скажите, пожалуйста, отец, — медленно спросил он, — а нельзя ли меня ненадолго впустить в ваш храм?

— По правде говоря, мы уже закрылись.

— Да, я знаю, я знаю, извините меня. Я только подумал, вдруг, может… Моя мать была бы так рада, если бы я мог сказать ей, что помолился в Иерусалиме. Всего на несколько минут, а? На одну минуту! Пожалуйста…

Патер Лукас улыбнулся. Им тут приходилось заманивать людей кормёжкой, чтобы хоть как-то заполнить церковь. Неужто он станет чинить препятствия на пути того, кто пришёл добровольно и хочет помолиться. Он достал связку ключей и поднялся.

— Сколько угодно, друг мой. А потом я вызову вам такси.

— Это плохая бумага, — сказал Иешуа после того, как долго изучал её под микроскопом. — Просто дрянь, если быть точным.

Стивен пожал плечами:

— Чего ты хочешь, ей же две тысячи лет.

— Я не об этом. Я хотел сказать, это не та бумага, которую нужно было брать с собой, — Иешуа вынул из-под объектива микроскопа подложку с крошечной пробой бумаги. — Тот, кто написал это письмо, либо совсем не разбирался в бумаге, либо не имел выбора.

— Это значит, что у нас ничего не выйдет? — спросил Стивен. — Всё бестолку?

— Нет, конечно, что за ерунда. Что-то мы со временем так или иначе сможем прочитать. Но во многих местах бумага просто рассыпалась в прах, тут уже ничего не поделаешь. Очень плохая бумага. Может, действительно американская писчая бумага…

Должно быть, Стивен посмотрел на него в некотором замешательстве, потому что Юдифь вдруг рассмеялась:

— Йоши, сейчас тебе придётся, видимо, долго извиняться и оправдываться, что у тебя нет антиамериканских предубеждений.

— Чего? Ах, да, — огорошенно встрепенулся Иешуа. — Всё дело в том, что сейчас просто выпускают очень много плохой бумаги. Экономят просто на всём: на вяжущих средствах, на клее, на сырье — и получается бумага, которая растворяется сама по себе, её разъедает собственная кислота, я уже много таких историй слышал. А хуже всего — экологически чистая бумага. В Европе есть финансовые учреждения, которые печатают свои налоговые извещения на экологически чистой бумаге — так эта бумага не доживает даже того срока, какой положено эти извещения хранить.

— Но ведь эта у нас не экологически чистая или как? Бумага, лежавшая на убогой дюралевой тарелке, выглядела подозрительно серой.

— Нет, от неё бы просто ничего не осталось. Но и особо устойчивой её не назовёшь, — взгляд Иешуа снова приобрёл тот рассеянный, отсутствующий блеск, который отличает всех настоящих учёных. — Это даже подтверждает твою теорию, Стивен. До нашего времени такую плохую бумагу вообще не выпускали.

— Ты шутишь.

— Нет. Старинная, ручной работы бумага и сейчас ещё так же прочна, как изначально, в четырнадцатом или пятнадцатом веке.

— Ты всерьёз утверждаешь, что в наши дни больше не выпускают бумагу, которая по стойкости могла бы тягаться со средневековой?

— Выпускают, конечно. Просто наш незнакомец не потрудился ею запастись. Спрашивается, почему, — задумчиво сказал Иешуа, взял тарелку и бережно понёс её в другой конец лаборатории, к ящику, похожему на увеличенную в размерах микроволновую печь. Он аккуратно поместил внутрь тарелку с бумагой, закрыл стеклянную дверцу и нажал на большую зелёную кнопку. На невидимой задней стороне аппарата начало греметь какое-то устройство — как неисправный фен, да так громко, что Стивен испугался, не разнесётся ли шум по всему зданию. Внутри печки появился прозрачный туман.

— Увлажнитель, — сказал Иешуа.

— А, — отозвался Стивен, но, не дождавшись более подробных объяснений, спросил: — А для чего?

— Бумага состоит из целлюлозы. Целлюлоза — это полимеризованный полисахарид. В процессе старения степень полимеризации уменьшается, что приводит к ломкости. Вместе с тем бумага гигроскопична, и поэтому ей можно в известной мере вернуть эластичность осторожным добавлением влаги.

— И тогда мы сможем прочитать то, что он написал?

— Вот это нет. Но зато мы сможем хотя бы развернуть листки.

— Ясно.

Изматывающий нервы шум агрегата гремел в ушах, в черепе, желая, казалось, проникнуть к корням зубов и разорвать их.

— Неужто этого не слышно по всему зданию?

— Нет.

Стивен посмотрел на Юдифь, которая одарила его самоотречённой улыбкой.

— А какую бумагу взял бы ты, — спросил Стивен, — если бы хотел написать письмо, которому предстояло продержаться две тысячи лет?

Иешуа не отрываясь смотрел на хрупкую археологическую находку внутри увлажнителя, и мгновеньями казалось, что вещество прямо-таки всасывает в себя тонкий туман.

— Я бы вообще взял не бумагу, — сказал он.

— А что же? — удивился Стивен.

— Полиэтиленовую плёнку. Добрую старую неразрушимую полиэтиленовую плёнку, из которой раньше делали пакеты для покупок, пока не поняли, что начинаются проблемы с мусорными свалками. То, что ты напишешь на такой плёнке, продержится не то что две тысячи, а все двадцать тысяч лет, а то и больше.