Стефани Оукс - Священная ложь [litres]

Я вслед за ней поворачиваю голову к блондинке. Глаза у той полны надежды. Как и почти у всех девочек в столовой. Они шепчутся друг с другом, сложив руки чашечкой, пока смотрительница перечисляет условия программы. И тут до меня доходит, какой в самом деле это мерзкий трюк: жестокий и отвратительный. Мало кому из присутствующих удастся преодолеть хоть один этап отбора.

– Я так понимаю, ты заявление подавать не будешь? – спрашиваю у Энджел.

Впрочем, ответ и без того очевиден.

Та хмыкает.

– Скорее мне Нобелевскую премию вручат.

Смотрительница говорит, что право на участие в программе имеют лишь девушки, которые освободятся до восемнадцати лет. А Энджел отправится в тюрьму для взрослых. Видимо, надолго. И я, скорее всего, тоже.

Бывают моменты, когда я целыми днями могу не вспоминать про Общину. Уже несколько недель не тоскую по крапивному пирогу или по первым грибам, которые можно стащить из ведра, пока никто не видит. А последнее время стараюсь не думать и про Джуда. Однако сегодня утром мысли о нем налетают без спроса, когда я вижу в столовой новую девчонку. Та неуверенно сжимает поднос, шагает на полусогнутых ногах и заметно мешкает перед тем, как сесть за пустой столик. На щеке у нее красуется большой и яркий кровоподтек. Что-то вдруг щелкает у меня в голове, и я в один миг из столовой переношусь в лес, где жду в сумерках Джуда.

Порой он выходил встречать меня с подбитым глазом, но никогда не объяснял, откуда взялся синяк. Только прятал взгляд, стараясь лишний раз не смотреть в мою сторону. Все реже рассказывал про отца, который мог цитировать Библию и тут же выпить залпом бутыль самогона, припрятанного еще до рождения Джуда. Ни о чем не спрашивая, я показывала Джуду свои шрамы: красную вспухшую кожицу на тыльной стороне ладоней от розог Вивьен или похожие на рисунок дерева следы от хлыста, щедро усеявшие голую спину.

– Джуд, научи меня читать, – попросила я однажды на вторую зиму нашего знакомства.

Я сидела, свернувшись калачиком под пледом, который мы притащили в домик на дереве специально для холодных вечеров. Джуд в тот раз принес Библию матери, чтобы показать мне на переплете ее имя, которое она написала, когда ей было двенадцать. Я трепетно гладила толстую потрепанную книгу, как величайшую реликвию в мире.

– Читать? – Джуд поднял взгляд от гитарных струн. – А зачем тебе? Мне это умение никакой пользы не принесло.

– Не знаю, – сказала я. – Вдруг пригодится. Я могла бы прочитать Библию.

Он перестал бренчать.

– Боюсь, эта книга мне совсем не нравится – нравится только мамино имя на обложке. Папа всегда начинает цитировать Библию, когда бесится и злится, рассуждает про грехи и проклятия… Иногда мне кажется, что в этом мире для него вообще нет праведников.

– Тогда научи меня петь, – попросила я.

– А какую песню?

– Ту, которую ты пел самой первой.

– «Пой и веселись»?

Я молча кивнула.

– Тебя мама ей научила?

– Ага. – Он пожал плечами. – Она здорово пела…

– А что с ней случилось? – поинтересовалась я и тут же закусила губу.

Джуд нахмурился, и я поняла, что спросила лишнее. Он никогда о ней не говорил. Я знала, что она умерла, но Джуд не рассказывал, от чего именно.

– Давай, садись рядом, – предложил он, хлопая по дощатому полу.

Я села и спустила с дерева ноги, развесив вокруг широкий подол платья.

«Каждый день и каждый вечер пой и веселись», – запел Джуд.

Я принялась повторять за ним дрожащим, неуверенным голосом.

«Пусть по счету платить нечем – шире улыбнись. Пусть продали мы автобус и заложено жилье, но улыбку не отнимет никакое дурачье».

– А зачем им автобус? – спросила я. – В городах ведь ездят на машине.

Джуд замолчал.

– Может, у них много детей.

– Может, они кевинианцы?

Он захохотал, а я вздрогнула – никогда раньше никого не смешила. Смех эхом разнесся по лесу, уходящему на восток. Там небо было совсем другим. Бледнее, словно в нем отражались городские огни. Внизу на снегу виднелись две цепочки следов – каждая со своей стороны.

– Сыграй что-нибудь, – попросила я.

– Хорошо. Ты помогай. Клади руку вот сюда…

Я обхватила гитарный гриф и пошевелила пальцами. Сидеть вдвоем было тесно: Джуду пришлось убрать левую руку за спину, а правой перебирать струны. В какой-то момент он положил ладонь мне на талию, коснувшись ребер. Он легонько надавливал на них пальцами, будто по-прежнему держался за гриф.

Никогда в жизни меня не трогал мальчик. Девочкам у нас не разрешалось встречаться с ними даже взглядом. Физическая привязанность считалась уделом дьявола. Зло всегда искало себе лазейку – на то оно и зло. Одного лишь теплого касания, греющего даже сквозь толщу синего платья, хватило бы, чтобы обречь меня на вечные муки.

Однако оно того стоило.

Когда-нибудь колония сотрется из моей памяти, но я все равно буду помнить вездесущий запах жира, луковиц и куриных наггетсов, зажаренных до состояния углей; тусклый флуоресцентный свет в классах; учителей, которые вздрагивают от каждого резкого движения, или фильмы по средам в столовой для тех, кто хорошо себя ведет. Я стараюсь попадать на каждый сеанс. Ленты, как правило, старые, черно-белые; их выбирают, наверное, сами надзиратели, потому что все фильмы навязывают нам определенную модель женского поведения. В проектор вставляют целлулоидную бобину, выключают свет – и для юных зрительниц в столовой исчезают стены вокруг. Мы попадаем в бальную залу, или в особняк, или в Страну Оз. Странно наблюдать, как озаряются вдруг глаза у рябых девчонок в оранжевых комбинезонах, когда Орсон Уэллс [15] Уэллс Орсон (1915–1985) – американский кинорежиссер, актер и сценарист, работал в театре, на радио и в кино. Наиболее примечательные картины режиссера – «Гражданин Кейн», «Печать зла», «Процесс» и «Леди из Шанхая». на экране прикладывает лед к разбитым губам девушки, на которой хочет жениться. В такой момент я упиваюсь выражениями их лиц, где пляшут тени от фильма.

Вся моя жизнь – большой эксперимент по преодолению трудностей. Я привыкла к колонии: к искусственной пище, приготовленной на фабриках и спресованной машинами в фигурки разных форм и размеров, привыкла к постоянным напоминаниям о роковой зимней встрече с зеленоглазым юношей, которая привела меня сюда. И даже приспособилась, насколько это возможно, жить без рук.

Но вот к неопределенности я не привыкну никогда.

После рук, после того как перестала верить в Бога, я перестала и молиться. В какой-то миг вдруг осознала, что молитв в голове было слишком много и все они выглядели так:

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…