Андерс Рослунд - Именинница

— Разве не поэтому вы к нам приехали? Не потому, что знаете о ней теперь больше, чем тогда?

Она была права, при том что даже не представляла себе, насколько ошибалась. Эверт Гренс и в самом деле сидел в этом кресле, потому что узнал о девочке нечто новое. Но он явился сюда вовсе не для того, чтобы делиться этими сведениями. Во всяком случае, не раньше, чем сам поймет, как ими распорядиться, чтобы еще ближе подойти к Ханне Ульсон.

— И все-таки я хотел бы попросить вас рассказать все, что вам известно об этом. Я приехал к вам, чтобы предотвратить еще одно ее исчезновение, на этот раз окончательное. Ведь, если я вас правильно понял, ее здесь больше нет?

Мужчина и женщина снова переглянулись. Так общаются люди, прожившие вместе достаточно долгое время, — без слов. От их внимания не ускользнуло, конечно, что комиссар то и дело озирался по сторонам и заглядывал в другие комнаты, как будто искал что-то, чего никак не мог найти.

— Фотографии, вы их ищете?

Это впервые заговорил приемный отец. У него был теплый, внушающий доверие голос, какой хотел бы иметь сам Гренс. Приветливый без подхалимства и с естественным достоинством. Таким людям нет необходимости кричать.

— Она уничтожила их все, те, где была одна, и с нами. Даже в этой комнате, где мы обычно сидели вместе. У нас было много фотографий, и не осталось ни одной.

Гренс еще раз огляделся — картины, побрякушки, вышивки в рамочках. Все что угодно — только не портреты самого дорогого существа.

— Только пару лет спустя Ханна начала задавать вопросы. Почему — мы не знаем. Может, ей кто-то что-то сказал, в игровом парке или школе. Или вдруг пробудилась память, которую она столько лет безуспешно пыталась разбудить.

— Кто я?

Она могла выразить это как-то по-другому, но ставила вопрос именно так, что каждый раз пробирало меня до костей.

— Ты наша девочка, наша дочь, — отвечал я ей .

Потому что для нас это действительно было так.

— А кем я была раньше? Чьей дочерью я была тогда?

— И вот когда она еще немного выросла и стала спрашивать еще чаще, лет в восемь или девять, мы наконец рассказали, как все было. Что от той ее жизни ничего не осталось. Что все, так или иначе связанное с ее прошлым, ушло бесследно, что так бывает всегда, когда человек обретает новый дом таким способом, каким это сделала она. Это примерно тогда она перестала называть нас «папа» и «мама», только «Тумас» и «Анетта». При этом она не обиделась, не обозлилась. Никакой мести или чего-то такого… Она стала смотреть на нас другими глазами — только и всего.

Гренс и сам когда-то потерял ребенка, так и не родившегося, и помнил, как это тяжело. Но мог только догадываться о том, каково приходилось в такой ситуации людям, которые прожили с ребенком столько лет и вырастили его.

— Она осознала, что не всегда была Ханной Ульсон, и мы далеко не сразу смогли убедить ее в том, что действительно не знаем, как ее звали раньше. Что нам вообще ничего не известно о ее прошлом. Ничего, кроме того, что она оказалась у нас, пережив какое-то сильное душевное потрясение. Что с ней случилось нечто, вследствие чего она лишилась родителей. Что следы ее прошлой жизни стерты, что сейчас у нее ничего нет, кроме настоящего. Однажды ночью, когда мы спали, — после очередного вечера вопросов, на которых у нас не было ответов, — она уничтожила все фотографии. Изрезала ножницами, спустила в унитаз. Сожгла в бочке за домом, в которой мы обычно сжигаем ненужные бумаги. «Это была не я» — так спокойно она объяснила это за завтраком. А потом добралась и до негативов, которые хранились в шкафу в подвале. «Если меня той больше нет, снимков тоже не должно быть». Конечно, мы пытались фотографировать ее снова, но она не шла ни на какие уговоры. И знаете… небольшое удовольствие смотреть потом на снимки, если тебя насильно ставят перед камерой. Но одна фотография все-таки уцелела. Вот она…

Приемный отец достал из заднего кармана брюк бумажник. Фотография лежала в одном из многочисленных кармашков, свернутая в несколько раз. Маленькая девочка, она выглядела в точности такой, какой запомнил ее Гренс в день расставания.

— Эту я хранил в бумажнике, поэтому Ханна до нее не добралась. Самая первая ее фотография, которую я сделал, — в тот день, когда она впервые появилась в этом доме.

Малышка улыбалась в камеру, еще не подозревая о том, что прибыла в дом, где ей предстояло вырасти. Или все-таки что-то такое предчувствовала, понимала уже тогда? Потому что улыбалась по-настоящему, — осмысленно и искренне. Как человек, который долгое время жил под гнетом несчастий и страха и только теперь получил наконец возможность расслабиться.

— Зана.

— Что вы сказали?

— Это ее прежнее имя, Зана Лилай.

Приемные родители снова переглянулись — диалог без слов. Гренс спросил себя, как изменилась приемная дочь в их глазах после того, что они узнали ее прежнее имя. Стала менее загадочной? Или теперь они считают ее своей лишь отчасти? А может, все это вообще не играет никакой роли? Теперь, по крайней мере, они могли бы ответить на один из ее многочисленных вопросов.

— Зана?

— Да.

— Это так ее звали до нас?

— Да, в том числе и в течение тех недель, когда она находилась под моей опекой.

— А ее… родители? Лилай, вы сказали… Трагедия, о которой мы ничего не знаем.

— Обещаю рассказать все в следующий раз, когда найду ее. Я ведь именно потому сюда и приехал. Мне нужно знать, где она, потому что… в общем, я за нее беспокоюсь. Потому что ей снова угрожает опасность.

Они не то чтобы не доверяли ему. Дело скорее было в том, что Ульсоны сами испытали сильное потрясение. Приемные родители Заны поднялись одновременно, — они, как видно, подсознательно синхронизировали свои действия за десятилетия совместной жизни, — и, как по команде, направились в сторону террасы и сада за домом. Оба шли по траве босиком, на некотором расстоянии друг от друга, тем не менее вместе. Гренс посмотрел на позолоченные часы, громко тикающие на стене, — это должно было занять некоторое время. По возвращении супруги выглядели уставшими, как будто совершили прогулку в свое прошлое.

— Комиссар должен извинить нас…

Женщина, которая долгое время была бездетной, ставшая «мамой», а потом снова всего лишь «Анеттой», теперь говорила тише, — голые мысли, не наполненные энергией:

— …но вы начали с того, что ей угрожает смертельная опасность, — до того, как мы узнали ее прежнее имя.

— Вам не в чем передо мной извиняться. Я прекрасно вас понимаю.

— Мы даже не знаем, жива ли она… мы ничего не знаем о ней вот уже много лет… С чего вы взяли, что ей что-то угрожает?

— Я обязательно все расскажу, но сначала должен понять, где она может быть.