Микаель Ниеми - Дамба [litres]

Вялый, заполненный водой мешок отслоившейся кожи. Открытая рана… открытый перелом .

Кое-что осталось в памяти от этих курсов, над которыми тогда все смеялись.

Лабан застонал. Она не сводила глаз с его мученического, побелевшего лица. Вот-вот опять потеряет сознание.

– Потерпи, пожалуйста… потерпи.

А где колено? Колено она не нашла. Какие-то узлы, выступы и… и, если верить ощущениям, обнаженная, торчащая из раны кость. Лена ухватилась за икру и, не спуская глаз с лица Лабана, изо всех сил повернула. Надо как-то высвободить ногу из мышеловки переплетенных и сплюснутых весом огромного дерева ветвей. Парень что-то прошипел, глаза его опять подернулись пленкой. Рука разжалась, он заскользил в воду, но на этот раз Лена успела подхватить голову.

– Помогай… одна не справлюсь.

Ствол пошевелился и тронулся с места.

Это конец. Она закричала – и краем сознания ужаснулась: крик попавшего в западню зверя.

Я еще могу успеть. Бросить все и плыть к берегу. Могу успеть.

Через несколько метров дерево сильно тряхнуло. Движение прекратилось. Ствол слегка покачивался, в просветах между ветками тут и там возникали водовороты. Но здесь было глубже, ей пришлось встать на цыпочки. Лабан с трудом удерживал голову над водой. Он уже мало напоминал человека – бледный как смерть, волосы слиплись в единую слизистую массу… водяной. Наверное, именно так утопленники становятся водяными.

– Лабан, я больше не могу. Нет сил. Это ужасно, но придется тебя оставить.

Выхода нет. Если у течения хватило мощи снять дерево на прежнем месте, где было мельче, то здесь это произойдет наверняка. И тогда конец – их вынесет на середину бесконечно разлившейся реки, и оттуда в такой холод не доплыть. Еще не поздно.

И до Лабана дошло, что его ждет. Он понял: его бросят умирать. Эта женщина появилась как раз в тот момент, когда он был уверен – пришел конец. Она пыталась его спасти. Появилась надежда. А теперь он остается один. Последние минуты жизни он проведет, глядя на серое, затянутое безразличными дождевыми облаками небо.

– У-а, у-ааа… а-а-а…

Писк новорожденного, оставленного в картонной коробке у подземного перехода. Монотонный, с младенческой жалобной хрипотцой.

– А-а-а-а…

Голенькая ручка торчит из коробки от женских сапог. Неужели никто меня не видит? Неужели?

Нет, никто. Ни у кого не дрогнет сердце, никто не склонится над брошенным младенцем.

Лена уже сделала пару шагов к берегу, но остановилась как вкопанная. Нож по-прежнему в руке… почему? Неужели она собиралась сохранить его? Посчитала предсмертным подарком? И это младенческое, постепенно стихающее всхлипывание… нет.

Нет. Она не может так поступить. Это воспоминание разорвет душу на куски. Она не сможет с этим жить.

Словно не по своей воле вернулась к Лабану. Дерево водило течением из стороны в сторону. Неизвестно на чем держится – возможно, какая-то ветка зацепилась за камень на дне. И скоро произойдет неизбежное: либо ветка, либо камень не выдержит подъемной силы прибывающей воды.

Лена пробралась между ветвями, осторожно примериваясь – как бы самой не попасть в такую же западню. Лабан следит за ее действиями, глаза его блуждают. Он опять на грани обморока.

– Ты и в самом деле хочешь жить? Уверен?

Он попытался что-то сказать, но не смог.

Опять полезла под воду. Нашла разрезанную штанину, прощупала еще раз. Никаких сомнений – кости сломаны. Полный перелом … Голень держится только на мышцах и сухожилиях.

Другого выхода нет.

Дрожащей рукой отрезала свисающий, заполненный водой кожный мешок.

Он начал кричать. Нет, криком не назвать, какое-то захлебывающееся бульканье. Хотел свободной рукой ударить ее, заставить прекратить пытку, но сил не хватило.

– Ничего, ничего, – бормотала она успокаивающую мантру, – ничего, все будет хорошо… все будет хорошо…

Нащупала сухожилие. Попробовала перерезать, не получилось. Никогда не думала, что тонкий, намного тоньше карандаша, тяж настолько прочен. Выругалась и начала пилить. Старалась не нажимать – как только увеличивала усилие, нож тут же соскальзывал. Наконец нож провалился и выпал из рук. Чудом поймала и неожиданно для себя грязно выругалась. Всю жизнь старалась не произносить нецензурных слов.

Лабан дергался в конвульсиях, язык вывалился изо рта. Лена заставила себя отвернуться и запела колыбельную – смешную колыбельную, которую мама-троллиха якобы поет одиннадцати троллятам, они только что появились на свет. Не по очереди, а разом, все одиннадцать.

– Хо-ай-ай-ай-буфф… Хо-ай-ай-ай-буфф… нет… что-то еще мешает… Что-то еще… терпи… надо еще что-то отрезать…

С трудом удерживая рвоту, ощупала мягкие, потерявшие жизненную силу лохмотья мышц. О дьявол… еще одно сухожилие. Или мясо. Лена чувствовала, что она и сама в полубессознательном состоянии, вот-вот отключится. Но что делать… резать, резать и резать. Избавиться от наглухо защемленной и уже невосстановимо раздробленной голени.

– Хо-ай-ай-ай-буфф…

Все. Нож прошел насквозь. Она еще раз провела рукой под культей – теперь, кажется, ничего не мешает.

Дерево продолжало дрейфовать от берега. Течение тащило его на середину вновь образовавшейся реки. Почти незаметно, но, несомненно, все быстрее и быстрее. Теперь это вопрос жизни. Лабан опять сполз под воду, но его там ничто уже не удерживало. Лена зажала нож в зубах и ощутила вкус крови. Обхватила Лабана рукой за шею и неуклюже потащила за собой. Насколько могла, отводила свободной рукой колючие сосновые ветви – гигантскую метлу, готовую в любой момент смести ее в реку.

Дна под ногами не было. Она легла на спину и начала по-лягушачьи отталкиваться ногами. Намокшая одежда сделалась невыносимо тяжелой, тянула вниз.

Течение неумолимо оттаскивало ее вместе с деревом в обратную сторону. На глубину.

Наконец ей удалось окончательно выпутаться из переплетения ветвей, и она поплыла к берегу. Почему он не помогает? Без помощи ей не доплыть, ни за что не доплыть. Суставы заледенели, мышцы одну за другой сводила судорога, но она не прекращала эти дурацкие лягушачьи толчки, заставляя себя удерживать голову Лабана над водой. Он, конечно, не мог ей помочь – потерял сознание, пустые глаза уставились в серое небо. Может, уже умер. Нет… наверное, нет. Еще не умер – мертвые выглядят по-другому. Бросить нельзя.

Она уже даже не понимала, плывет ли она к берегу или, наоборот, от берега.

Пятка ударилась обо что-то твердое. Камень? Она неуверенно пошарила ногой – дно.

Все же удалось добраться до суши.

С годами Софии Пеллебру становилось все труднее общаться с идиотами. Идиотов в мире более чем достаточно, это она поняла еще в детстве. Но есть и плюс – не так уж трудно их избегать. Самое мудрое – избегать. Переходить на другую сторону, покупать продукты в других магазинах. Ходить в другие рестораны, выбрать другой фитнес-зал – короче, избавиться от идиотов способы есть. Встречаешься с ними разве что в автомобильных пробках около Будена [16] Буден – небольшой город в Норрботтене, на самом севере страны. . Настоящего идиота невозможно чему-либо научить или перевоспитать, она оставила подобные попытки еще в молодости, когда ее угораздило напороться на идиотку в собственной постели. Это были ее первые серьезные отношения. И надо же, как повезло… оказалась идиоткой. Нет, конечно, София пыталась, упорно не хотела верить очевидному факту, но чем упорнее пыталась, тем факт становился очевиднее. Начиная с имени. Анна-Стина, так ее звали, – уже одно имя должно было заставить Софию насторожиться. Типичное идиотское имя. Анна-Стина, Эва-Лена, Инга-Бритта или Бу-Андерс. Мало того, Анна-Стина настаивала, чтобы София называла ее не как-нибудь, а вот как: Ассиав-София. Не просто настаивала, а поставила условие: если хочешь, чтобы мы были вместе, называй меня именно так – Ассиав-София. Асси – вроде как аббревиатура ее настоящего имени, Анна-Стина, ав же – старинный предлог принадлежности. Софиина Анна-Стина. Ни больше ни меньше. И она тогда пошла на эту дурость! По молодости и наивности. А может, и не по наивности, просто хотела выторговать фору в будущих спорах. Еда, к примеру. Вечный предмет несогласий. София с самого начала настаивала: ни один разумный человек не ужинает в пять вечера. Абсолютное безумие, разве что за единственным исключением – если ты работаешь в ночную смену. Тогда да, тогда само собой. А для нормального человека ужин в такую рань означает только одно: до сна успеешь сто раз проголодаться и будешь пихать в себя разную дрянь. Именно этим и занималась Асси. Перед телевизором, потеснив пульты, поселилось большое блюдо с солеными палочками, чипсами и жареными орешками. От соленого, разумеется, хочется пить, и на следующий день рядом с блюдом появилась трехлитровая коробка красного вина. София стойко держалась две недели. Но когда обнаружилось, что она поправилась больше чем на килограмм, а по ночам просыпается от изжоги, решительно воспротивилась. Кончаем с этой глупостью. Континентальный ужин – не раньше восьми вечера. И точка, больше на эту тему не говорим. И чего добилась? Асси рыскала по дому, как сучка в период течки, – критически низкий сахар в крови. И закатывала глаза: я на пороге гипогликемической комы . То и дело лазила в буфет и в холодильник, а кончалось, само собой, тем, что за ужином почти ничего не ела, только ковырялась в тарелке. София держалась. Стойко держалась целый год – это был худший год в ее жизни. Но, как говорится, нет худа без добра. На ошибках учатся. Испытания, если не убивают, укрепляют тело и дух.