Джо Лансдейл - Пойма

Может, этот-то сигнал мне о ней и напомнил — потому как пока звук этот ещё звенел в ушах, а до меня постепенно доходило, что исходит он со скоростного шоссе рядом с домом, я припомнил бабушкину лихую манеру вождения. Она любила свой клаксон и гудела им по малейшему поводу.

Проснулся я в мыслях о ней, и по щекам покатились слёзы. Не только от воспоминаний о бабушке, но и потому, что я ещё больше вернулся мыслями в прошлое, а потом вдруг вынырнул обратно в настоящее, а настоящее мне совсем не в радость, поскольку я стар. Как же я стар! Куда старше тех лет, до которых дожила бабушка. Не уверен, что человеку стоит доживать до слишком глубокой старости. Ведь когда уже не можешь жить полноценной жизнью, ты тупо коптишь небо, расходуешь кислород да гадишь.

Возможно, дело вовсе и не в возрасте, а в здоровье. Если живёшь долго и со здоровьем всё в порядке, тогда годы не имеют значения. А если живёшь долго и болеешь — жизнь превращается в ад. И вот я лежу. И дела у меня весьма плохи.

Кажется, одно только прошлое сейчас что-то да значит; только оно и выглядит живым; только оно и может согреть мне душу.

Бабушка приехала к нам на постоянное проживание через два дня после нашей стычки с Кланом. Подкатила она на пыльном старом «форде» с треснутым ветровым стеклом, а на переднем бампере болтался кролик. При этом сигналила бабушка так, словно хотела стронуть с места целый поезд.

В те годы женщинам случалось водить машины, но среди мужчин, живущих в пойме, это не приветствовалось, особенно если женщина была старая и, стало быть, должна держать себя с бо`льшим достоинством. Считалось, что водить — мужское занятие, так же как курить, жевать табак, драться и сквернословить.

Бабушке, однако, всё перечисленное было вовсе не чуждо. Они с дедушкой были в полном смысле одна сатана, а теперь, раз уж он ушёл из жизни, а бабушке близился восьмой десяток, я предполагал, что она будет выглядеть старше и степеннее.

Но в день, когда она приехала, а мы выскочили посмотреть, кто это к нам явился (Тоби — и тот приковылял из-за дома), — она выбралась из автомобиля такая же, как всегда.

Бабушка была женщина несколько грузная, но на самом деле весьма красивая для своих лет, высокая и сильная на вид. В волосах каштановые пряди перемежались седыми, и она собирала их в тугой узел на макушке. На бабушке были мужские рабочие ботинки на шнуровке и что-то вроде платья без пояса, когда-то зелёное, а сейчас вылинявшее до серого.

— Ага, вот и они! — крикнула бабушка, как только мы выбежали на улицу. — Вся шайка-лейка в сборе! Боже правый, да неужто это Том?

Том выглядывала из-за маминого платья. Когда моя сестра в последний раз видела бабушку, то была очень мала и ещё не оценила, насколько ураганный у неё темперамент.

— Иди ко мне, — позвала бабушка.

— А вот не пойду, — заупрямилась Том.

Бабушка запрокинула голову назад и расхохоталась:

— Ну до чего же милая эта маленькая разбойница!

Тоби так оторопел от этого хохота, что аж залился лаем.

Одним отточенным движением бабушка нагнулась, подняла ком земли и запустила им в Тоби. Почти вся земля осыпалась ещё до того, как снаряд долетел до цели, но пёс отступил под крыльцо и продолжил лаять оттуда, пока папа на него не шикнул.

Теперь бабушка устремила взгляд на меня.

— Ну а ты, парень, иди-ка сюда, обнимемся!

Я подошёл к ней. Бабушка всегда по-медвежьи сдавливала меня в объятиях, но в этом было ощущение безопасности и уверенности. В бабушке чувствовалась сила. Она подняла меня над землей и так резко поставила обратно на пятки, что прямо в ушах зазвенело.

Следом она облапила папу, тоже приподняв его над землёй, потом потянулась к маме, но та увернулась:

— Успокойтесь, матушка. Я — не то что мальчики. Меня не надо так тискать.

Бабушка рассмеялась, сгребла маму в охапку и влажно поцеловала в щёку. Несмотря на то что бабушка непрестанно жевала табак, курила и пила кофе, все зубы были у неё на месте и белели как фортепианные клавиши. Она говорила, что чистит их измочаленным ивовым прутом и пищевой содой, но, по-моему, они просто были такими от природы. Сомневаюсь, что у неё хоть раз возникало в зубе дупло. Ещё она беспрерывно грызла мятные леденцы для свежести дыхания, и в сумке у неё всегда хранился полный бумажный кулёк этих штук.

— Милый мой, — сказала она мне, — убери этого кролика с бампера, а? Отнеси его на задний двор, освежуй да неси обратно, а я справлю нам чего-нибудь пообедать.

Мы, как и встарь, называли дневной приём пищи «обедом». «Ланч» — это только янки у себя в городах такое едят.

Я вопросительно поглядел на папу, не зная, как быть с кроликом. Папа спросил бабушку:

— Джун, а кролик — он того, не протух?

— Да ни в коем разе! Я его в двух или трёх милях отсюда сбила. Прямо на дорогу выскочил. Поди, ещё тёпленький! Вы ведь по-прежнему любите моё кроличье жаркое и клёцки, а?

— А как же, — откликнулся папа.

— Вот и чудненько, — сказала бабушка. — Значит, у нас сегодня бесплатный обед. А теперь помолчи-ка, Джейкоб. Бери кролика, милый!

Я снял тушку с бампера. Папа приобнял меня за плечо.

— Пойдём на задний двор да ошкурим, — сказал он.

Бабушка сгребла маму за плечи. Том уцепилась за мамино платье, чтобы бабушкины руки её не достали, и они единым клубком ввалились в дом.

— Вот, сынок, — сказал папа, — так и выглядит смерч в человеческом обличье.

Как только мы покончили с кроликом — он оказался и впрямь очень вкусным, — бабушка, которая не замолкала прямо-таки ни на секунду даже во время еды, заявила:

— Я, конечно, люблю дедушку и всячески по нём тоскую, но на самом-то деле я рада, что он помер.

— Типун вам на язык, матушка! — возмутилась мама.

— Он, что же, сильно мучился? — спросил папа.

— Да нет. Нет. Слава тебе господи, обошлось. Зато он завёл привычку распевать священные гимны. Как, бывало, завоет ни с того ни с сего, а в ноты и с трёх шагов не попадает. Жалкое зрелище! И ведь никак его не заткнуть. Я так поняла, тут его час и пробил, чтобы не пришлось мне и впредь выслушивать эти вопли.

— Матушка, — сказала мама. — Это ужасно!

— Не-е-е, какое там! Он ведь уже, почитай, из ума-то выжил и вряд ли хотел продолжать в том же духе. А когда-то был умнейший человек, но потом годы взяли своё. Так что если начну я когда-нибудь говорить сама с собой или, боже упаси, распевать долбаные гимны, будь они неладны…

— Матушка, следите за языком!

— …тогда не колебайтесь и просто возьмите да прикончите меня выстрелом в голову. Передайте-ка мне лепёшек. И, Гарри, передай мне ещё подливки, только в этот раз, будь добр, не суй в неё пальцы.

Мы доели кролика и подобрали с тарелок остатки подливки большими и пышными лепёшками, которые испекла бабушка, — получилось вкуснее, чем обычно выходило у мамы. После обеда мы уж больно отяжелели, чтобы идти работать в поле, и папа в честь бабушкиного приезда провозгласил день отдыха — за исключением разве что совсем уж неотложных дел. А что касается парикмахерской — что ж, Сесиль в случае чего и сам справлялся. Иначе и быть не могло, потому что папе нужно было ещё успевать обрабатывать землю, нести службу констебля и всё такое прочее.