Харлан Кобен - Не говори никому. Беглец

Итак, Паркер считался погибшим героем. И может, так оно и было. Не мне судить.

Хойт оставил подробное признание, примерно повторяющее то, что он рассказал в машине. Карлсон мне его показал.

— Этого достаточно, чтобы покончить со всей историей? — спросил я.

— Нужно еще собрать данные против Ву и Гэндла, — ответил Карлсон. — Правда, теперь, со смертью Гриффина Скоупа, это нетрудно — все его подчиненные сдают друг друга наперебой.

«Мистическое чудище, — вспомнил я. — Мы не стали отрубать твои головы. Мы поразили тебя в самое сердце».

— Вы правильно сделали, что, узнав о похищении мальчика, пришли ко мне, — похвалил Карлсон.

— А что еще оставалось?

— И то верно.

Карлсон пожал мне руку:

— Всего хорошего, доктор Бек.

— И вам того же.

Вам, наверное, хочется знать, уехал ли Тайриз во Флориду и что случилось с Ти Джеем и Латишей. Возможно, вас интересует, помирились ли Шона и Линда и что стало с маленьким Марком. К сожалению, я вам не отвечу. Просто потому, что сам не знаю.

Моя история заканчивается здесь и сейчас, через четыре дня после смерти Хойта Паркера и Гриффина Скоупа. Уже поздно. Очень поздно. Я лежу в постели, держа в объятиях Элизабет, и наблюдаю, как поднимается и опускается в такт дыханию ее грудь. Она дремлет. Я не спускаю с нее глаз. И почти не сплю. Сон и явь поменялись местами: теперь я теряю ее каждую ночь, во сне она снова мертва, а я одинок. Поэтому я почти не отпускаю Элизабет. Вцепился в нее, и все тут. А она в меня. Ничего, и это как-нибудь переживем.

Как будто почувствовав мой взгляд, Элизабет повернулась и открыла глаза. Я улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ, и у меня екнуло сердце. Я вспомнил вечер на озере. Как я дрейфовал на плоту. И как решил открыть ей правду.

— Мне надо кое-что тебе сказать, — шепнул я.

— По-моему, не надо.

— Мы так и не научились ничего скрывать друг от друга, Элизабет. Если бы мы сразу признались… — Я не закончил.

Она кивнула. И я вдруг понял, что Элизабет знает. Всегда знала.

— Твой отец, — сказал я. — Он все время думал, что это ты убила Брэндона Скоупа.

— Я ему так сказала.

— Но в конце концов… — Я осекся и начал сначала. — Когда там, в машине, я признался, что ты никого не убивала, думаешь, Хойт догадался, как было дело?

— Не знаю, — ответила Элизабет. — Хочется думать, что да.

— И пожертвовал собой ради нас.

— Или пытался помешать тебе сделать то же самое. Или все еще считал, что Брэндона убила я. Теперь мы никогда не узнаем точно. Да это уже и не важно.

Мы смотрели друг на друга.

— Ты знала, — с трудом выговорил я. — С самого начала ты…

Элизабет приложила палец к моим губам:

— Все хорошо.

— Ты спрятала улики в ячейку, — продолжал я. — Для меня.

— Я хотела спасти тебя, — призналась она.

— Это была самооборона, — объяснял я, снова чувствуя в руке пистолет и стараясь отогнать воспоминания о том, как противно дернулась рукоятка, когда я спустил курок.

— Я знаю, — сказала Элизабет, обвивая руками мою шею и притягивая меня к себе. — Знаю.

Видите ли, это ведь я был дома, когда восемь лет назад к нам вломился Брэндон Скоуп. Я уже лежал в постели, и тут появился он, с ножом в руке. Мы сцепились. Я дотянулся до отцовского пистолета. Брэндон прыгнул на меня. Я выстрелил и убил его. А потом, в панике, бежал. Бродил по улицам, пытался привести в порядок мысли, найти какой-нибудь выход. Когда немного пришел в себя и вернулся домой, тела уже не было. И пистолета тоже. Я на самом деле хотел рассказать все жене. Собирался сделать это там, на озере. А вышло, что рассказал только сейчас.

Как я уже говорил, если бы я признался с самого начала…

Элизабет прижала меня к себе.

— Я здесь, — шепнула она.

Здесь. Со мной. Нужно время, чтобы к этому привыкнуть. Но я привыкну. Мы обняли друг друга и начали медленно погружаться в сон. Завтра мы проснемся вместе. И послезавтра тоже. Каждое утро, просыпаясь, я буду видеть ее лицо. Слышать ее голос. И больше мне, наверное, ничего не нужно.

За три дня до смерти мать сказала мне, что мой брат жив. Это были едва ли не последние ее слова. На подробности сил уже не хватило: конец приближался, и морфий, зажавший сердце в тиски, не давал ей вздохнуть. Прошлогодний загар сменился болезненной желтизной, глаза глубоко запали. Мама почти не просыпалась. Фактически после того разговора у нее был только один светлый момент — если это на самом деле было просветление, в чем я сильно сомневаюсь. И я успел лишь сказать, какая она замечательная мать, как я люблю ее, и попрощаться. Мы ни разу больше не говорили о брате. Хотя, конечно же, думали о нем — так, будто он тоже сидит у ее постели.

«Он жив» — только это она и успела сказать. И я не знал, стоит ли этому радоваться.

Мы похоронили ее четыре дня спустя.

Потом все вернулись домой, чтобы сидеть шиву. Отец, мрачный как туча, находился в гостиной, лицо его побагровело от бешенства. Я был, конечно, рядом с ним. Моя подружка Шейла держала меня за руку. Здесь же сидела моя сестра Мелисса, прилетевшая из Сиэтла вместе со своим мужем Ральфом. Тетя Сельма с дядей Мюрреем нервно прохаживались взад и вперед.

Больше не пришел никто.

Даже венок прислали только один. Правда, гигантских размеров и очень красивый. Шейла улыбнулась и сжала мою руку, увидев визитную карточку. Там не было ни слова, лишь картинка: крест в квадрате.

Отец то и дело поглядывал в окно — то самое, что за последние одиннадцать лет дважды разбивали из духового ружья.

— Сукины дети! — бормотал он сквозь зубы и начинал вновь перебирать имена тех, кто мог прийти и не пришел. — Боже мой! Уж Бергманам-то следовало бы явиться, черт их побери!

Затем он закрывал глаза и отворачивался от окна; гнев с новой силой начинал пожирать его изнутри, смешиваясь с горем. Я уже не мог это видеть.

Еще одно предательство… Как много их было за последние десять лет!

Мне не хватало воздуха. Я встал, и Шейла озабоченно подняла глаза.

— Пойду пройдусь, — тихо сказал я.

— Хочешь, я пойду с тобой?

— Не стоит.

Шейла кивнула. Мы были вместе почти год, и я еще не встречал никого, кто был бы так точно настроен на мою довольно нетривиальную волну. Я снова ощутил теплое пожатие ее руки.

Перешагнув через дверной коврик с жесткой искусственной травой и пластиковой ромашкой, я пошел не торопясь вверх по Даунинг-плейс, застроенной отупляюще однообразными домами с алюминиевой отделкой в стиле начала шестидесятых. Я по-прежнему был одет в темный костюм, от которого, казалось, чесалось все тело. Озверевшее солнце палило, как печка, и у меня промелькнула сумасшедшая мысль — такой день как нельзя лучше подходит для того, чтобы умереть и разложиться. Перед глазами вдруг возникло лицо матери, ее улыбка, освещавшая все вокруг. Так она улыбалась когда-то. До того, как все случилось.