Эмили Гунис - Девушка из письма

Плачу беспрестанно, несмотря на опасения, что меня отправят в сумасшедший дом, если не сумею взять себя в руки. Я не могу есть. Энергии в теле не осталось, и я постоянно получаю ожоги, работая с агрегатами в прачечной. Но я почти радуюсь физической боли, поскольку она позволяет ненадолго отвлечься от душевных страданий.

Прежде я всегда считала себя достаточно сильной. Ничто не способно было сломить меня. Даже после смерти отца я нашла способ преодолеть скорбь, потому что все-таки оставалась свободной. Могла отправиться на прогулку, смотреть на звезды и воображать, что он тоже смотрит на меня с небес. Но из этих стен меня ни разу не выпускали с самого прибытия сюда, и каждый день я ощущаю, как спертый воздух приюта все больше действует на меня и душит.

С той ночи, проведенной в кабинете матери Карлин, меня преследуют приступы удушья, и мне приходится как-то изворачиваться в постели, чтобы избавиться от них. Я не могу спать. До утра лежу без сна, постоянно думая о судьбе Роуз, гадая, где она сейчас, куда ее увезли, находится ли она в безопасности и покое. Я до сих пор ощущаю запах ее кожи, помню, как она шевелилась когда-то в моем животе. Там, где прежде была она, образовалась чудовищная пустота. Черная дыра, каждый день высасывающая из меня остатки жизни.

Если мне удается заснуть на короткое время, мне снитесь ты и Роуз. Ты несешь Роуз на плечах, а она ест мороженое, пока мы вместе гуляем по пирсу. Я буквально ощущаю соленый бриз на своем лице, чувствую себя бесконечно счастливой. Но потом я просыпаюсь, осознаю свое реальное положение и снова почти теряю рассудок. Я больше не получаю никакой радости от жизни, словно возникла незримая стена между мной нынешней и той, какой я была прежде. Каждый день я мысленно напоминаю себе, что я – Айви. У меня длинные рыжие волосы. Я была горячо любима. Но с течением времени голос в моей голове звучит все тише и тише. Я тоскую по школе, по своим подругам и друзьям, по канувшей в небытие жизни. Я тоскую по тебе, Алистер. Почему ты не приезжаешь за мной? Скоро уже ничего не останется от той Айви, которую ты знал. Они забрали моего ребенка. Почему же им настолько необходимо лишить меня и всего остального – моего будущего, моих мечтаний, моей любви? Почему меня не выпускают отсюда? Разве я мало настрадалась?

Другие девушки видят меня плачущей, но ничего не делают, чтобы утешить и успокоить, поскольку все разговоры запрещены и их ждет безжалостное наказание за любую попытку проявить ко мне сочувствие. Иногда я вглядываюсь в лица монахинь, искаженные ненавистью, когда они избивают тощую, униженную девушку, и думаю, до какой же степени они несчастны, если позволяют себе такие мерзкие поступки. И мне действительно становится их жаль. Они такие же жертвы, как и мы сами. Испытывают не меньшие мучения. Конечно, именно монахини представляются нам корнем всех бед в этом заведении, но ведь не они поместили нас сюда, а наши возлюбленные, родители, врачи, священники, то есть те, кто должен был заботиться о нас, но бросил в беде. Если бы они не отвернулись от нас, койки в Святой Маргарите оставались бы пустыми.

Меня больше не пугает то, что меня отправят в сумасшедший дом. Ничего не может быть хуже жизни в этом аду. Работы в прачечной с раннего утра, когда меня насильно заставляют подниматься, и до тех пор, пока я держусь на ногах. А ведь мне предстоят еще годы подобной каторги, прежде чем я выплачу свой долг приюту.

Я мечтаю совершить побег, но, куда бы мы ни отправлялись, за нами непрерывно следят. Только в спальне ночью нет наблюдения, но там окна расположены в сорока футах над землей. Если бы не Роуз, не мысль, что однажды мы, быть может, заживем с ней вместе, я бы разбила стекло и бросилась вниз.

Однако я не могу умереть, не рассказав ей, как сильно я любила ее, как отчаянно стремилась сохранить. Пожалуйста, если однажды ты встретишься с ней, покажи ей эти письма. Для меня важно, чтобы она знала о моей беспредельной любви, о том, что я каждую минуту думала о возможности оставить ее возле себя. Объясни: я не бросала ее. Меня вынудили сделать это. А я до последнего пыталась бороться.

Теперь я понимаю, что ты меня больше не любишь. Но неужели, даже прочитав мои письма, ты способен оставить меня сгнить здесь заживо? Я ненавижу тебя за то, как ты поступил с нами. Уверена, в один прекрасный день тебе придется горько пожалеть об этом.

Сэм с трудом успокоила дыхание и прошла по каменным плиткам дорожки к «Розовому коттеджу» во второй раз. Она постаралась по возможности расслабиться, чтобы престарелой леди было легче с ней разговаривать. Сэм не успела ее как следует разглядеть, когда увидела впервые под дождем два дня назад. Теперь же резкий дневной свет давал гораздо более полное впечатление о ее возрасте. Он прослеживался в складках кожи, в сгорбленной фигуре, в манере держать себя, вцепившись в ходунки, словно без них ей грозило немедленное падение. Сэм быстро произвела в уме подсчеты. Если Айви родила Роуз в 1957 году, то ее собственной матери исполнилось бы сейчас почти сто лет.

– Здравствуйте! Вы получили мою записку? – с улыбкой спросила Сэм.

– Да, – ответила старуха, и подобие улыбки тоже появилось в уголках ее губ. – Вы, должно быть, Саманта.

– Верно, – бодро подтвердила Сэм. – Очень рада с вами познакомиться.

Тощие руки леди по-прежнему лежали на ходунках. Очки свисали с шеи на тонкой цепочке.

– Меня зовут миссис Дженкинс. Не желаете ли зайти?

– С удовольствием, спасибо за приглашение.

Миссис Дженкинс со скрипом подвинула ходунки, давая Сэм возможность пройти внутрь дома. Сэм потянулась, чтобы помочь.

– Не надо, – резко сказала хозяйка. – Справлюсь сама. Вот только не могли бы вы закрыть за собой дверь, дорогая? И если не возражаете, снимите, пожалуйста, обувь. Я буду вам благодарна за это. Мне очень трудно поддерживать у себя чистоту.

– Конечно, нет проблем, – ответила Сэм и стащила с себя сапоги, поставив у входной двери.

– Не хотите ли чашку чая? – спросила миссис Дженкинс, первой проходя в холл.

– Да, было бы неплохо.

Сэм огляделась вокруг, освещение было скудным. На стенах висели картины с пейзажами местных низин, черно-белые фотографии и зеркало в деревянной раме, в котором она поймала свое отражение и содрогнулась.

– Будьте любезны, присаживайтесь, – сказала миссис Дженкинс, когда они обе оказались в уютной кухне сельского дома, с крепким деревянным столом в центре.

Сэм выдвинула для себя стул и села.

– Спасибо, миссис Дженкинс. Все зовут меня просто Сэм.

– Тогда я для вас – Мод. – Старуха включила электрический чайник. – Стало быть, вы – репортер?