Дреда Сэй Митчелл - Свободная комната

Или, возможно, его семья погибла бы в результате ужасной аварии, а он выступил бы в роли одинокого вдовца, стоявшего у могилы членов своей семьи с цветами, оплакившего их потерю и декламировавшего обрывки русской поэзии, столь им любимой. Конечно, он не хотел их гибели: это совсем не то, чего он хотел. Он всего лишь хотел, чтобы проблема решилась, а внезапная смерть — это один из путей ее решения. Тогда он действительно стал бы героем. Никто не винил бы его в том, что он ищет утешения в объятиях другой женщины. Есть множество стихов, которые это оправдывают.

Или, возможно, ничего этого не случится, но все равно все уладится.

В конце концов, это не имеет значения.

Он был убежден, что лучше всего ничего не делать и ждать, что произойдет.

Алекс перестает читать. Мы оба молчим. Честно говоря, я не понимаю, почему не прыгаю по комнате от радости: человек, попрощавшийся навсегда, снова заговорил со мной. Приоткрыл детали своей жизни, чтобы помочь разгадать загадку его смерти. Тут я понимаю, что именно я переживаю. Огромную волну разочарования. Я хотела, чтобы текст на стене рассказал мне намного больше. Ответил на все вопросы, которые появились у меня после прочтения предсмертного — нет, прощального — письма. Как его звали? Какие ошибки он совершил? Кто те невинные, о которых он упоминает?

Наконец я произношу, хоть и шепотом:

— Он не сказал, как его зовут.

Алекс, как обычно, отвечает в своей адвокатской манере:

— Ну, это обыкновенная русская драма. Женатая пара с детьми, снаружи все пышет счастьем, а внутри — просто бедлам. Это, наверное, пьеса, кто бы ее ни написал. Очень трагичная русская пьеса. Насколько я знаю, других русских пьес и не бывает.

— Что она трагическая, это точно, — тихо отвечаю я, — но это не пьеса, а правда.

Алекс морщит лицо в замешательстве.

— Как ты это поняла?

Теперь я стою перед выбором: показать ему прощальное письмо или нет? Это письмо настолько переполненное болью и сожалением, настолько личное, что поделиться им с кем-то другим кажется предательством. Однако как еще Алекс поймет, зачем мне это нужно?

Он с удивлением смотрит, как я подхожу к сумке. Я вынимаю письмо и протягиваю ему.

Он пронзает меня крайне обеспокоенным взглядом, когда заканчивает читать.

— Что это?

Поток слов выливается из меня наружу:

— Это предсмертное письмо, хотя я предпочитаю называть его прощальным. В тот день, когда я переехала сюда, я нашла его в прикроватной тумбочке, оно застряло за ящиками. Эту надпись на кириллице внизу письма я показала тебе в пабе. Это тот же почерк, что и на стене. Того же самого человека. Он пытается…

Слова продолжают сыпаться у меня изо рта так неловко, что, кажется, я не контролирую себя. И судя по ужасу, который все отчетливее проявляется на лице Алекса, возможно, все так и есть.

В конце концов он останавливает меня, решительно подняв руку в воздух:

— Ты сказала, что это предсмертное письмо написано человеком, который когда-то жил в этой комнате?

Я быстро киваю:

— Но хозяева, а точнее Джек, настаивает, что никто не снимал эту комнату до меня, — я захлебываюсь. Сглатываю. — Я думаю, он покончил с собой здесь…

— Что? В этой комнате? — Алекс в ужасе.

— Да. И мне нужно выяснить, почему он это сделал.

Алекс возвращает мне письмо, держа его кончиками пальцев, как будто оно служит переносчиком страшной болезни. По тому, как он смотрит на меня, я понимаю, о чем он думает. Я взрываюсь:

— Не смей говорить, что я чокнутая.

— Я и не собирался. Это жутко. Мне не по себе. Человек отнимает у себя жизнь на том месте, где мы стоим, оставляет предсмертное письмо и надпись на стене на иностранном языке, а ты ожидаешь, что я продолжу вести себя так, как будто мы только что прочитали страницу из «Гардиан».

Я бешено машу рукой в сторону стены.

— Там должен быть еще текст. Это только начало.

Чтобы доказать свою точку зрения, я начинаю сдирать соседний слой обоев, но текста там больше нет. Он должен быть там. Я не могу остановиться.

— Лиза, прекрати.

Приказ Алекса заставляет меня отступить. Я задыхаюсь, дрожу. Хотя в комнате холодно, моя кожа как будто горит.

— Это жутко, — говорит он.

Алекс выходит из комнаты на лестничную площадку прежде, чем я успеваю его позвать:

— Пожалуйста, Алекс, помоги мне найти остальное.

Он резко разворачивается и несется обратно ко мне.

— Наверняка там ничего больше нет. Бедняга, наверное, прикончил себя, не успев дописать. Почему это так важно для тебя?

Я сжимаю губы. Затем говорю:

— Я хочу, чтобы ты помог мне выяснить, кто он такой.

Он разочарованно цокает языком и спускается вниз. Я не иду за ним. Остаюсь наверху. Алекса проглатывает полутьма, он просто тень, которая открывает дверь и покидает мою жизнь. Джек настаивает, что жильца никогда не существовало, так как же мне выяснить, кто он такой?

Когда я возвращаюсь наверх, то слышу звук телефона. Это сообщение от папы, напоминающее мне о том, что они с мамой приедут. Я не отвечаю. Вместо этого я аккуратно разглаживаю обои, прикрывающие послание мертвеца.

Мои родители сидят в одном конце комнаты, а я — в другом. Мама держит кружку чая без сахара, а папа — стакан бренди. Они появились на пороге ровно в четыре, как мы и договаривались. Как обычно с поцелуями и объятьями. И теперь мы перебрасываемся фразами в странной стремительной манере, особенно мама, которая заканчивает практически каждое предложение нервным покашливанием. Мы говорим на безопасные темы: моя работа, погода, политика.

Потом настает тишина, сущность которой мы все слишком хорошо знаем. Это безмолвный момент, когда они в мыслях осторожно перебирают то, о чем на самом деле хотят со мной поговорить.

Само собой разумеется, последнее, что мне сейчас нужно, — это визит моих родителей. Для них это не что иное, как дежурство возле потенциальной самоубийцы. Точно так же, как преступник всегда остается преступником в глазах подозрительных людей, риск самоубийства — это всегда риск самоубийства, даже если ты на самом деле не пытался покончить с собой. Поэтому когда люди спрашивают, как ты себя сегодня чувствуешь, им в действительности хочется узнать, не пытался ли ты недавно покончить с собой. По этой причине я позволяю родителям приезжать ко мне и надеюсь, что они поскорее уедут.

Папа привез мне цветы из своего сада, а мама принесла корзину фруктов. Наверное, кто-то из церкви сказал ей, что фрукты полезны для самоубийц. Возможно, так и есть.

Мой отец нарушает тишину:

— Как ты сейчас себя чувствуешь, Лиза?

Я знаю, что отец заботится о моем благополучии, что он любит меня и желает мне только лучшего, но я устала от этих вопросов. Каждый из них — это игла, колющая меня во все самые уязвимые места, которым я позволила выйти на свет лишь недавно.