Элис Фини - Его и ее

Я все время об этом думаю.

Я могу понять, что Кэтрин Келли выросла и стала Кэт Джонс, но у меня не укладывается в голове, что она разработала такой жуткий план мести девочкам, которые травили ее в школе. В это трудно поверить, но все остальные, похоже, так и сделали. Я чувствую взгляд Джека и беру себя в руки.

— Мне очень жаль Зои, — говорю я.

Он смотрит в сторону и слегка морщится.

— Откуда ты знаешь? Прессе это еще не сообщили…

— Врачи и медсестры сплетничают не меньше журналистов. Я подслушала.

Он кивает.

— Не представляю, как мне сказать моей племяннице, что ее мама умерла.

— Ты был прекрасным отцом, и я не сомневаюсь, что ты превосходный дядя. Оливии повезло, что у нее есть ты. Будет тяжело, но ты справишься.

Он не может смотреть мне в глаза, и я знаю, что мы оба вспоминаем нашу дочь.

— Я много об этом думал и собираюсь вернуться обратно в Лондон, — говорит Джек. — Не хочу здесь оставаться. Продам родительский дом и вернусь в Службу столичной полиции, но, может быть, устроюсь на полставки, чтобы заботиться об Оливии. Я еще не продумал все до конца. Но…

— Похоже, что продумал.

— Ну, она — это… это все, что осталось от моей семьи.

Его мысль наводит меня на собственные размышления.

— Ты был прав по поводу мамы — ей надо больше помогать, особенно сейчас, когда мы знаем, насколько она плоха. Извини, я должна была послушать тебя.

— Ого, я могу записать это в протокол? — спрашивает он, и я изо всех сил стараюсь улыбнуться.

Извинение получилось довольно вялым, но в любом случае он его принял. Иногда так хочется получить прощение от того, кого любил, что хватает и самой малости.

— Я разузнаю об этом доме для престарелых, который ты предложил, и постараюсь сама его оплачивать. Тогда ей не придется продавать наш коттедж — это всегда больше всего ее беспокоило, — говорю я ему.

— Потому что она будет скучать по своему саду и пчелам?

— Именно, — отвечаю я после очень короткой паузы.

Он берет мою руку в свою, и мне становится так хорошо. Сущий пустяк, но я плачу, только не от грусти, а от надежды.

— Может быть, мы сумеем помочь друг другу, — произносит он.

— Хорошо бы.

— Ты знаешь, я…

— Знаю.

Ему не надо говорить, что он меня по-прежнему любит. Я испытываю те же чувства.

Пятница 14.45

Она дает мне подержать свою руку, а потом начинает плакать.

Увидев Анну на больничной койке, я вспомнил рождение нашей дочери. Словно не было всех этих лет, всей боли и всего горя, и мы вернулись назад. Возможно, не к самому началу, но к тому месту, где мы еще не были сломлены.

По правде говоря, хотя у меня вроде бы есть план, на самом деле я не знаю, что будет дальше. Но, может быть, мне и не надо этого знать. Может быть, жизнь уже выработала план для всех нас, и мы только теряемся, когда отходим от него под воздействием страха, боли или большого горя. Смерть Шарлотты сломала нас, в этом нет сомнения. Но иногда можно починить то, что сломалось. Просто нужно время и терпение.

Я выпускаю руку Анны, поскольку нахожусь в замешательстве от происходящего. Она так смотрит на свои пальцы, словно я причинил ей боль, слишком сильно сжимая их. А может, я поступал так всегда? Я не спал несколько дней и не хочу никому делать хуже, чем есть, сказав или сделав что-то не так.

— Мне надо идти, — говорю я. Вид у Анны смущенный. — Часы посещения, помнишь? Я уже нарушаю правила.

Она кивает, но при этом видит меня насквозь. Так было всегда. Анна избегает смотреть мне в глаза, словно боится того, что может в них увидеть. Затем задает последний вопрос. Такой простой и, тем не менее, полный смысла для нас обоих.

— Ты еще придешь?

— Конечно.

Я очень нежно целую ее в лоб и ухожу, не оглядываясь. Мне не надо было придумывать ответ, но это не означает, что он правдив.

Пятница 15.00

Я смотрю, как он уходит, затем вытираю лицо и нажимаю на маленькую красную кнопку рядом с кроватью. К счастью, сестра средних лет приходит ко мне через пару минут, — мне нельзя терять время. У нее стрижка пикси и большие зеленые глаза, которые она так сильно подвела, что подводка немного растеклась. Отмечаю, что она выглядит как минимум на десять лет старше, чем на фото на бейджике.

— Все в порядке? — спрашивает она.

— Мне надо уйти из больницы.

Ее лицо застывает, а мозг играет в догонялки, переваривая мои слова.

— По-моему, это не очень хорошая идея.

Из-за ее покровительственного тона теперь она мне нравится меньше, чем минуту назад.

— Наверное, да, но я собираюсь это сделать. Спасибо вам за все, но мне действительно надо уйти. Мне нужно подписать какие-нибудь бумаги о том, что я ухожу по доброй воле?

Я делаю это не в первый раз, правила мне знакомы. Я не могу находиться в больнице — здесь пахнет смертью и отчаянием, — и меня ждут кое-какие безотлагательные дела.

— Позвольте мне сходить за врачом, — говорит медсестра.

Я жду врача, лежа в постели. Без сомнения, врач попробует убедить меня остаться, но это бессмысленно. Если я что-то решила, никто меня не переубедит, включая меня саму.

Плюс мне действительно не помешало бы выпить.

Как только медсестра скрылась из виду, дотягиваюсь до шкафчика рядом с кроватью и достаю сумку. Знаю, что в ней не осталось спиртного, но я ищу не это.

Мне приятно видеть, что нож, убивший их всех, по-прежнему там.

Мне было важно выглядеть жертвой, чтобы все поверили в мою историю, но факты говорят сами за себя. Я была в лесу в тот вечер, когда умерла Рейчел, я была в школе, когда убили Хелен, я была в доме Зои в день ее убийства, и я была там, где Ричарда забили до смерти. До того, как в Кэт Джонс выстрелили, ее зажало между машиной и деревом — это не входило в первоначальный план, но сделало свое дело. Совпадений не существует, и, тем не менее, они мне все поверили.

Я так убедительно вела себя в больнице, что почти поверила самой себе.

Ложь, которую мы говорим самим себе, всегда представляет наибольшую опасность. Думаю, это инстинкт. Самосохранение — фундаментальная часть нашего ДНК. Мы из породы лжецов и иногда сознательно соединяем точки не в том порядке и притворяемся, что понимаем смысл того, что видим. Мы трансформируем истории наших жизней, подгоняя их под желаемое повествование и преподнося окружающим более симпатичную картину. Честность каждый раз проигрывает менее заурядной лжи, а правду переоценивают. Лучше что-то сочинить, чем довольствоваться тем, что есть.

Мир притворства существует не только для детей. С годами обувь, которую мы носим, разнашивается, а истории, которые мы рассказываем о себе, разрастаются. Когда мы вырастаем из одной, мы придумываем другую.