Эва Гарсиа Саэнс де Уртури - Жало белого города

Мы оказались на частично рухнувшем крытом дворе, остановившись именно в открытой его части. Марио встал передо мной, не переставая целиться в голову. На нем был белый комбинезон пчеловода, перчатки и сапоги с высокими голенищами.

Во дворе стояло несколько ульев, однако следов Альбы я не заметил.

Пока Марио не отошел в сторону.

На земле, придавив разросшуюся траву, лежал до-вольно большой кусок целлофана, покрывая поверхность в несколько квадратных метров. Поверх целлофана лежали два пакета, в которые обычно упаковывают трупы, а на них – обнаженное тело Альбы. Рот заклеен скотчем. Она была неподвижна – быть может, без сознания, быть может, мертва.

По всем признакам, передо мной был типичный случай преступной психологии. Никакого контакта с землей. Посреди гор Марио нашел способ убивать безукоризненно, почти стерильно, так что мы ни разу не нашли ни единого следа органики, связанной с самим местом.

– Раздевайся, – сказал Марио безразличным голосом. – Разве ты не хотел быть с Альбой? Вот она, парень, вся твоя. Ты ее заслужил.

Я не желал подчиняться, но мышцы машинально последовали его приказу. Я покорно снял пуленепробиваемый жилет и принялся расстегивать рубашку и брюки.

Мне было безразлично. У моих ног покоилось бездыханное тело Альбы, и все, чего мне хотелось, – лечь рядом с ней с пчелой во рту и утешить ее, коснувшись лица пальцами. Дождаться, когда наступит ночь, и искать в небе Персеиды. И лежать так до следующего 12 августа, до дня моего рождения, которое, как я знал, справлять мне уже не придется.

И тут, сам не знаю зачем, я вспомнил последнюю загадку дедушки: «Стань самым хитрым животным в горах». В голове зашевелилось смутное воспоминание о змее. Той самой змее, которая притворилась мертвой, свернувшись кольцами посреди дороги на Трес-Крусес. Но я не был готов замереть и притвориться мертвым. Я лишь слушался голоса Марио.

Какое вещество было намешано в этом наркотике, что мой организм с такой готовностью подчинился?

Я не мог ни говорить, ни двигаться. Хотел раздеваться дальше, чтобы поскорее со всем покончить, но конечности меня не слушались. Я с трудом стянул с себя черные боксеры, собираясь рухнуть обнаженным рядом с Альбой.

Стены едва заметно колебались, воля отсутствовала, однако какая-то часть моего здравого смысла или инстинкта выживания все-таки оставалась, потому что тот Унаи, который явился из моего подсознания, стоило Марио приблизиться, сделал попытку отнять у него оружие.

Думаю, моего веса было достаточно, чтобы сбить его с ног, однако перед падением он успел выстрелить. Он выстрелил, и мне показалось, что я вижу рыжие волосы Эстибалис, которая ответно стреляет в него через разбитое окно первого этажа.

Невозможно было представить этого типа, такого уравновешенного, любезного и образованного, который целится тебе в голову, готовый выстрелить. Логичнее было бы ожидать появления зловещего монстра с перекошенной физиономией и повадками хищника, но Марио со своим врожденным спокойствием выстрелил в меня не просто хладнокровно; он выстрелил так же, как дышал, пил кофе, занимался любовью с Альбой. Это было всего лишь еще одним проявлением его спокойной, мирной и уравновешенной натуры. Соблазнившей женщину, которую я любил и которая умирала рядом со мной, глядя в небо, лишенное Персеид.

Кажется, я услышал гудение пули.

А потом все в моей голове погрузилось во тьму и тишину.

27 августа, суббота

Не было криков, не было аплодисментов, не было истерики.

Город с тринадцатью гражданскими центрами и двумястами сорока пятью тысячами жителей не потерял контроль над своими чувствами.

Во время митинга, который организовали за день до того, как меня отключили от аппарата жизнеобеспечения, наступила полнейшая тишина. Виторианцы взялись за руки и образовали человеческую цепь, которая начиналась от Старого собора, шла мимо Дома веревки, затем под галереей Сан-Мигеля, пересекла улицу Дато, обогнув статую Путника, и закончилась у дверей моего дома номер два на улице Белой Богородицы, где в течение всей недели анонимные энтузиасты ставили свечи и возлагали букеты цветов.

Вертолеты международных СМИ снимали с высоты густо-синего виторианского неба крошечные огоньки свечей, которые одновременно зажгли тысячи горожан. С высоты неба это наверняка было незабываемое зрелище, хотя сам я пока еще туда не переместился и могу только предполагать.

Кто-то из тех, кто меня хорошо знал – возможно Эстибалис – говорил слишком много и рассказал, что моя любимая песня – «Объятия в тишине», которую исполняют «Экстречинато и ты», и на площади перед моим домом из динамиков зазвучал первый куплет, который я повторял миллионы раз:

В народной памяти осталась легенда о том, как дедушка не отходил от меня ни на шаг, не ел, не спал, даже воды не пил, и как врачи поняли, что этот человек никуда не уйдет и выгнать его из отделения интенсивной терапии можно лишь ногами вперед.

– Оставьте меня наконец в покое, – ворчал дед всякий раз, когда самый высокий представитель медицинской иерархии больницы Сантьяго безуспешно пытался его вразумить.

Ночи напролет дедушка рассказывал мне истории, которые я тысячу раз слышал в детстве. О священнике-волоките, забывшем зонтик в борделе Логроньо, или кузенах из Теруэля, которые узнали друг друга по голосу, когда во время гражданской войны над окопами воюющих сторон свистели пули, и дедушке вместе с другими новобранцами из его отряда под страхом смерти запретили стрелять в родных…

Но я уходил по гораздо более темной дороге и не видел зовущего меня белого света; все окутывали сумерки, а обезболивающие помогали не так ужасно страдать. Я не видел своих родителей, но очень хотел их увидеть, чтобы они познакомились со мной уже взрослым. Однако в пустыне смерти никого не было. Только я – и страшное чувство одиночества и необратимости.

Но дедушка за меня боролся. Он неплохо знал старуху с косой, они провели бок о бок почти столетие, и он позволил себе последнюю хитрость.

В тот день, когда Герман приехал в Вильяверде и упавшим голосом сообщил, что мне только что прострелили голову и я в коме, а пуля засела в мозгу, что последствия необратимы и, даже придя в себя, я до конца жизни буду овощем, дедушка опрометью кинулся в огород с корзиной в руках, чтобы набрать яблок.

Они приехали в больницу Сантьяго, и Герману, как адвокату, пришлось сделать все от себя зависящее, чтобы им разрешили войти в палату с корзиной яблок, ножом и веревкой.