Риа Фрай - Не ее дочь [litres]

Я сажусь на край кровати. Можно отвезти Эмму в полицейский участок и рассказать все, что я только что услышала. Но мной уже овладело желание во что бы то ни стало ее защитить… Я не хочу ее отпускать.

Нужно принять решение, окончательное и бесповоротное. Либо я готова на это, либо нет. Я выхожу обратно в коридор и прислушиваюсь, как Эмма бормочет за игрой. Смотрю на ее опухшую красную щеку. Снова вспоминаю все, что происходило между ней и матерью на моих глазах. С чем мне придется жить дальше?

И я понимаю. Точно понимаю, что я ее заберу, и тут же вспоминаю магазин, в котором можно купить все необходимое. Я знаю, где мы будем спать и просыпаться, и что там, куда мы поедем, никто не будет ее искать. Это рискованно и глупо, но по-другому я не могу.

Я звоню Мэдисон и говорю, что мы с отцом подхватили грипп. На работе считают, что я на несколько дней уехала к отцу. Мой небольшой штат сотрудников как огня боится микробов и старается держаться подальше от тех, кто чихает. Так я выиграю немного времени – хватит, чтобы придумать что-нибудь получше, какой-нибудь долгосрочный предлог, лишь бы компания продолжала работу и сотрудники ни о чем не заподозрили. Но мне столько всего нужно сделать!

Мне предстоит увезти Эмму жить в другое место, не дома и не с матерью.

Надеюсь, что время у меня еще есть.

до того

Накануне ухода моя мать нажарила оладьи.

Я всегда помогала ей делать тесто, пододвигала стул к кухонному столу и следовала ее указаниям – сколько насыпать муки, сахара и корицы в яйца с молоком. Она разрешала мне мешать тесто деревянной ложкой, пока я вся не становилась мокрой и липкой. Мы так редко этим занимались, и я успевала забыть, что нужно делать. Я давно научилась не просить ее приготовить оладьи, и поэтому удивилась, когда она предложила сама.

Она смахнула муку с моего носа, поцеловала меня в макушку и притянула к себе. В такие редкие и удивительные моменты меня переполняло чувство, похожее на любовь. Мы ели оладьи, пока отец спал, по субботней традиции – это был единственный день, когда он мог поспать подольше. В то утро мама разрешила мне добавить дополнительную порцию кленового сиропа и даже согрела его на плите, а еще накрошила на мои оладьи голубики и шоколада.

Я должна была догадаться – что-то не так, она слишком добра. Никаких ссор на повышенных тонах, никаких жалоб на тяжелую жизнь и ужасный дом, беспорядок в шкафах и несправедливость жизни. Никаких разговоров о том, что ей нужно побыть одной, стать самой собой, пожить без семьи, так, как всегда мечтала.

Ее любовь накатывала волнами. Когда мама была счастлива, все это чувствовали. Когда ей было грустно, я часто пряталась у себя в комнате с книжкой, потому что все было не так, как бы мы с отцом ни старались.

Я съела оладьи, стараясь жевать с закрытым ртом, а мама потягивала кофе и смотрела на бурый клочок заднего двора.

– Тебе когда-нибудь казалось, что ты проживаешь чужую жизнь?

Я замерла, поднеся вилку с пышными оладьями ко рту. Я была уверена, что губы у меня синего цвета, и как раз собиралась спросить, не напоминаю ли смурфика. Вместо этого я пожевала оладьи и проглотила, а потом сделала вид, что задумалась, хотя не имела понятия, о чем она говорит.

Я осознавала, что если скажу «да», она ответит, что я всего лишь ребенок и ничего не понимаю. А если скажу «нет», она заявит, что мне пора повзрослеть и посмотреть в лицо реальности. И потому я промолчала в ожидании дальнейшего развития событий, но ничего не произошло. Через несколько секунд она улыбнулась, спросила, не хочу ли я еще, а потом встала и положила мне один оладушек.

Я задержала дыхание, гадая, что за этим последует, но она вернулась с огромной оладиной на лопатке и плюхнула ее на мою тарелку.

– Угощайся, – сказала она.

Глаза у нее были стеклянные, а рука с лопаткой подрагивала. Я чувствовала в ее голосе надрыв – папа научил меня этому слову, и я пыталась украсить им действительность, но это означало грядущую перемену настроения – злость, раздражение, обиду или равнодушие, – и поэтому я побыстрее ее поблагодарила, доела оладьи и спросила, могу ли выйти на улицу поиграть.

Она разрешила и не стала с пренебрежением отзываться о нашем жалком заднем дворе, шумных соседях или о том, что Средний Запад – самый банальный и затрапезный регион в Америке. Просто сказала «да».

Прежде чем направиться к двери во двор, я подбежала к матери, обняла ее за тонкую талию и сжала. Она не ответила на мои объятья, но позволила задержаться рядом с собой на целых тридцать секунд, засмеялась и велела идти играть.

Я поскакала к задней двери, на теплую и пожухлую траву, мечтая, что если Бог существует, пусть все навеки останется вот так. Или хотя бы продлится еще чуть-чуть. Хотя бы еще на один денек.

В тот вечер мама встречалась с друзьями, как обычно по субботам. Ее кружок состоял из случайных знакомых и соседей, но сегодня были мои любимцы – грудастая Пегги, хромоножка Сюзанн и Артур с зачесанными на лысину волосами. Отца на эти посиделки никогда не приглашали, чему я была рада. Денег на няньку не было, о чем постоянно напоминала ему мама, и он сидел со мной дома.

Мы пожарили рыбу с картошкой и посмотрели фильм, сгорбившись на диване как две скобки. Обычно мама возвращалась, пропахнув сигаретами и спиртным, и всегда называла нас ленивцами, но она была такой красивой, и я оживала, надеясь, что она обнимет меня и похвалит мою пижаму. Но вместо этого она удалялась в спальню, принимала пару таблеток снотворного и отключалась до полудня воскресенья.

Мы с отцом ждали ее возвращения. Тянулись часы, я уже засыпала, но хотела увидеть ее до того, как лягу в постель. Я не рассказала отцу про утренние оладьи, лелея чудесный секрет. В полночь папа поднял меня с дивана, разрешил не чистить зубы и отнес в кровать.

– Где Элейн?

Когда мне было шесть, мать строго-настрого велела называть ее по имени. Ей не хотелось, чтобы ее называли мамой, мамочкой или мамулей, а я жаждала ей угодить и натренировалась называть ее Элейн. Поначалу я нередко ошибалась, но в то время мне было уже восемь, и это вошло в привычку.

– Не знаю, тыковка. Она еще не вернулась. Наверняка просто развлекается с друзьями.

Произнося эти слова, выглядел он грустным, и теперь я гадаю, а не знал ли он или хотя бы подозревал, но он просто поцеловал меня в макушку и отправил спать.

На следующее утро я выковыряла из уголков глаз зеленую коросту и вытерла ее об одеяло. Зевнула, почувствовала дурной запах изо рта и пошла писать и чистить зубы. В доме было тихо, и я решила, что проснулась слишком рано. Или слишком поздно. Я заглянула в комнату родителей. Отцовская сторона кровати была скомкана, а мамина – гладкая.