Монс Каллентофт - Смотри, я падаю [litres]

Он хочет ее ребенка, она хочет родить ему ребенка и не хочет этого. «Это для тебя самый лучший способ пойти дальше, жить дальше», – сказал он. Она тогда хотела его выгнать. Сил не было слушать, как он говорит, будто читает вслух статью из научно-популярного журнала по психологии. Но люди редко понимают, когда им лучше было бы помолчать.

Ей хочется разбудить Андерса. Заниматься с ним любовью. Любить. Попытаться еще раз, а вдруг он прав? Они пытались уже полгода. Он записал ее в клинику на обследование фертильности. Рановато, но ей не хотелось протестовать, и вообще, хотела ли она ребенка?

Ночь накануне окончательного отъезда Тима.

Они тогда много чего наговорили друг другу.

Они пытались. Много раз. Не получилось, она не беременела, но не рассказала об этом Андерсу. Тим, возможно, еще не окончательно решивший уехать, сидел на каменном полу кухни, полулежал, она опустилась рядом.

– Ты нарочно не беременеешь, – сказал он. – Ты принимаешь противозачаточные таблетки или еще что-то делаешь, ты не хочешь еще одного ребенка.

– Что ты сказал?

Чувство собственной неполноценности сменил мгновенно вспыхнувший гнев, растаявший в нереальности. Им хватило бы Эммы, но теперь ее нет, и они снова пытались.

– Ты делаешь все для того, чтобы у нас не получился новый ребенок.

« Новый ребенок».

Как у него вообще язык повернулся выговорить это слово? Это стало для нее оружием нападения.

– Новый ребенок? Вот видишь, значит, ты понимаешь, что Эммы больше нет, она умерла, погибла, смирись с этим, не надо никуда ехать!

– Ты прекрасно понимаешь, что не об этом речь.

Она медленно встала.

– Ты сам-то хочешь этого ребенка?

Она оставила его одного на полу кухни и пошла в спальню, смотрела на неубранную постель, и там лежит он, Андерс. А она думает обо всей той лжи, которая появилась с исчезновением Эммы. Ее пропажа повлияла на все и все испортила. Превратила ее в лифт без дверей, который едет вверх и вниз одновременно в доме с бесконечным числом этажей. В лифте нет зеркал. Только кнопки для открывания дверей, которые не работают. Потому что нет никаких дверей, которые можно было бы открыть.

Вся ее личность свелась к одному – чувству вины.

Тоска по дочери, которой не дано перейти в скорбь. Горе, которое растет у нее внутри и подминает под себя все остальное.

Она хотела, чтобы он сдался.

Она не хотела потерять и его тоже.

Но она хотела, чтобы он продолжал поиски.

Этот чужой мужчина в кровати, где спала маленькая Эмма, как я могла позволить ему там лежать? Ей хочется выброситься в окно, и дальше, через перила балкона, на асфальт двора.

«Я не хочу быть одна, – думает она. – Неужели это так ужасно?»

Тим в кровати, Эмма в белой ночной рубашке – эта картина хранится в самой глубине ее печали. «Иди, – шепчет она всем существом, – не переставай искать, Тим». И она продолжает свой полет в ночи, как пылинка, вытолкнутая в воздух собственным дыханием, и он протягивает во сне руку в сторону вентилятора, или он уже проснулся. Мозги собрались в кучку, таблетка, которую он принял, когда вернулся домой, выведена из организма, он проснулся. Он слышит вращение лопастей вентилятора. Ощущает насквозь пропитанную потом простыню. Его мучает жажда, он тянется к бутылке воды на полу и пьет.

Смотрит в телефон.

Никаких сообщений.

Никаких звонков.

Он спал почти два часа. Могло быть хуже. Нет смысла даже пытаться снова заснуть. Он одевается. Натягивает пару застиранных зеленых чинос и еще более застиранную черную майку, короткие носки для тренировок и подходящие для дальних походов кроссовки.

Осторожно закрывает за собой дверь. А то эхо от стука двери раздастся по всему дому, а ему не хочется будить детей в семье Адаме.

Он ведет машину по приморской дороге Marítimo, где еще открыты клубы, а возле «Опиума» стоит группа парней и пытается уговорить вахтеров впустить их, в то же время стайка девушек-подростков проходит без очереди, и никто их не задерживает.

Путь выводит его на автостраду, на холмах в сторону моря среди зелени теснятся дома. Над поселком Genova статуя Мадонны смотрит на людские деяния, и Тим жмет на газ. Наступает самое опасное время суток на дорогах Мальорки, когда за рулем полно пьяных и обкуренных, но пока еще машин немного. Он сворачивает в сторону Calvià и дальше едет по змеящемуся асфальту, окруженному пальмами и цветущими деревьями жакаранды, которые образовали над дорогой арку из ветвей, покрытых тысячами цветов всех оттенков синего и голубого. Дорога ведет вверх, вглубь острова, где отступают низкие горы. Ландшафт открывается долиной шириной в километр, усыпанной домиками цвета охры, а отель Son Claret окружен полями и каменными стенами. Вдали за полями снова поднимаются горы, будто плечи спящего великана. А выше рассветное небо, полное погасших звезд, еще сомневается в начале дня.

Он ведет машину в горы так далеко, насколько позволяет дорога. Паркуется и выходит в утреннюю дымку, бродит бесцельно, видит сверху гостиницу, превратившуюся в миниатюру. В деревне зажигаются огни, чтобы гаснуть в такт с победой восхода. Он бродит, плетется, выкрикивает ее имя в самое сердце нового дня.

Эмма, Эмма, Эмма.

Собаки брешут где-то вдали. Орут петухи. Серые оттенки зари меняются на другие цвета: зеленый – травы, научившейся выживать без воды, но чаще это оттенки медного, пигменты охры, пожухлых листьев. Это иссохшее место, жаждущее влаги, где сгорбившиеся от жары пинии цепляются за каменистые утесы.

Эмма, Эмма.

Выстрел ружья раннего охотника. Снова лай собак. Еще дальше на этот раз.

Он подходит к обрыву, откуда сквозь расщелину в скалах виднеется море. Поверхность воды прячется под вуалью утренней дымки.

У него нет колебаний или вопросов к самому себе о том, что он здесь делает, еще на одном уступе, еще на одной горе.

Он садится.

Чувствует, как болят ноги, соображает, что ходил гораздо дольше и дальше, чем думал, медленно осматривает долину наискосок, туда и обратно, еще и еще раз.

Встает.

Идет.

Эмма.

Зовет ее снова и снова. Но имя ее поглощает лай голодных перед завтраком собак.

Ему удается украсть себе еще полчаса сна, перед тем как спуститься в бар Las Cruces. На часах девять, и ему пора ехать прямо в офис, но это подождет. Ему необходимо встряхнуть организм при помощи кофе, и Рамон ставит перед ним на стойку бара двойной кортадо, втягивает свой большой живот, подтягивает коричневые шорты повыше на бледно-желтую рубашку, выутюженную супругой до гладкости детского лобика.

Тим взбирается на табурет у стойки, утреннее солнце сюда еще не добралось, но черная обивка из искусственной кожи уже нагрелась. Рамон не включает кондиционер до одиннадцати, когда настоящая жара в баре становится невыносимой. Электричество – это деньги, а денег у Рамона немного. Но он владелец бара Las Cruces, а это намного круче всего, чем владеет большинство живущих в этом квартале. И хоть он и не прочь поплакаться, все равно любит свое «царство», Тим это знает.