Корен Зайлцкас - Мама, мама [litres]

– Это просто смешно. Я хотела, чтобы твоя сестра была счастлива. Это то, чего все матери хотят для своих детей.

Вайолет выключила диктофон в своем мобильном.

– Некоторые матери. Не ты. Для тебя это пустые слова. Слова из поздравительной открытки. Что-то, что ты подхватила у других мам из родительского комитета и продолжаешь повторять, потому что это звучит правильно. У тебя нет ни малейшего представления о том, кто твои дети. И ты даже не хочешь узнать нас.

– Я люблю своих детей, Вайолет! Даже тебя! Может, ты мне не нравишься, но я все равно люблю тебя!

– Ты любишь образы, которые выбрала для нас. Ты любишь Уилла, когда он играет хорошего мальчика, потому что это вписывается в какую-то насквозь фальшивую идеализированную версию твоей жизни. И ты любишь меня, когда я играю плохую девочку, потому что ты можешь проецировать на меня все нездоровые части себя самой. Тебе плевать на чье-то счастье, кроме своего собственного. А ирония в том, что ты никогда не будешь счастлива!

На секунду Джозефина утратила свою осанку участницы конкурса красоты.

– Я тебя старше, Вайолет! Как ты смеешь говорить мне такое?

– Это правда! Ты никогда не будешь счастлива, потому что не живешь в мире других людей. Ты ни с кем не чувствуешь связи. Ты лишена эмпатии. Скажи, мам, зачем ты на самом деле выдала себя за Роуз и попросила меня встретиться с тобой здесь?

Джозефина покачала головой.

– Ну, давай! Зачем ты послала мне в больницу эту записку, когда поняла, что меня не собираются держать там до естественного конца моей жизни? «Привет, это я, Роуз. Я люблю тебя. Приезжай ко мне жить». Ты собиралась помочь мне исчезнуть, надежно и навсегда, не так ли? Роуз была хорошей девочкой. Как только она почувствовала, насколько сильно ты ее ненавидишь, она убила себя ради тебя. Но я не буду. Я же плохая Вайолет. – Она раскрыла руки: «Вот она я». – Если ты хочешь, чтобы меня не стало, тебе придется сделать это самой, мама. Своими собственными руками.

– Я понятия не имею, о чем ты говоришь.

– Ох, ну так поимей его, мать твою, хоть раз в жизни! Из-за тебя я так и не смогла узнать Роуз. И теперь никогда уже не узнаю.

Роуз больше нет. Это открытие, которое она до конца не осознала, полоснуло ее новой болью.

Джозефина шагнула к ней.

– Что ж, Виола… Нам надо поговорить о том, что будет дальше.

Вайолет покачала головой.

– Я не собираюсь хранить этот секрет.

Джозефина бережно протянула руку и коснулась свежей поросли волос на голове Вайолет.

– Теперь ты знаешь , Виола. А что я всегда говорю? Я не взваливаю на вас бремя ненужной информации…

В следующую секунду мать подцепила стопой ее лодыжку, и Вайолет повалилась на спину. Ее стопы скользнули по земле, не встретив никакого сопротивления со стороны толстого слоя опавшей листвы и размытой ручьем гальки. Все произошло очень быстро, но Вайолет переживала это кадр за кадром: она хватает ртом воздух, цепляясь за руки матери, крепко сомкнувшиеся на ее шее. Собака все еще лаяла. Вдалеке мелькнули фары. Джозефина уселась ей на бедра, оседлав ее почти кровосмесительным образом и пытаясь выжать из нее все до последнего вздоха. Вайолет, не помнившая почти ни строчки из Библии короля Якова, судорожно подумала об Иове. « Тот (или скорее та), кто дает жизнь, может ее и забрать ». Вайолет знала без тени сомнения, что мать думала о том же самом, сдавливая ее шею. Буддизм, джайнизм, католицизм, какая разница. В конце это не имело значения. Единственным богом, которому Джозефина позволяла поклоняться, была она сама. Вайолет заерзала, изогнулась, пытаясь сбросить ее. Ей хотелось закричать, но она была слишком сосредоточена на давлении за глазными яблоками и бесконечной подводной тишине в голове. Кровь приливала к ее лицу. Сознание отключилось, но тут же отрывочно вернулось к ней. Все было не так, как рассказывают. Не было никакого белого света. Жизнь не проносилась перед ее глазами. В ее голове билась только одна очень отчетливая мысль: она не хотела, чтобы последним, что она увидит перед смертью, было лицо ее матери. Уже только по этой причине стоило жить.

Это было первое осознанное решение, принятое Уиллом за долгие годы. Он не спросил разрешения. Не посоветовался с матерью. Заметив печатку, перекатывающуюся в маминой коробке для шитья, он спрятал ее в карман, как только его голова перестала кружиться от шока. Он забрал и палочку розового воска, и даже с ужасом осознал, что был рядом с мамой, когда она покупала ее в магазине статусных канцелярских товаров на Манхэттене. Тогда она сказала ему, что это свеча, а ему было слишком скучно, чтобы приглядываться. Они находились слишком близко от Юнион-сквер, и через витрину магазина Уилл наблюдал за парнями-скейтерами. Они гипнотизировали его: одетые в обтягивающие джинсы с низкой посадкой, которые запрещала ему Джозефина, встряхивая удлиненными рваными стрижками, они делали трюки, прыжки, бордслайды и приземлялись на свои обаятельно женственные лица, как будто боль была ничем.

Он стоял у стола своей матери, когда последние два месяца вдруг обрели совершенно новый смысл. В этот момент он как будто увидел вторую сторону оптической иллюзии. Держать в ладони печатку со скрипичным ключом было все равно что разглядеть вазу там, где до этого были два лица без подбородков. Наконец-то Уилл понял, почему его мать, которая, не задумываясь, читала дневник Вайолет, отвезла ей в больницу письмо «Роуз», предварительно не вскрыв конверт над паром. Он понял почему, хотя они были разодеты как для выхода в свет, Джозефине потребовалось опустить письмо в синий почтовый ящик на улице. Даже внезапное исчезновение мамы в Ньюберге вдруг получило объяснение. В том же торговом центре находился офис экспресс-доставки. Их мать использовала «Роуз», которой Вайолет доверяла, чтобы пролить ей свет на жестокость их отца. Если Вайолет найдет воск и печать, не будет у них никакого Лондона.

Так что Уилл просто-напросто спустил и то, и другое в унитаз, хотя его миллион раз предупреждали, что все, кроме туалетной бумаги, может испортить канализацию. Его мать не стала бы возражать. Уилл был в этом уверен. Скорее всего, она поблагодарит его и даже назовет своим героем.

Но перед сном мама была раздражена. Это была не то чтобы ярость, и она не была направлена на него. Это просто была фоновая, рассеянная злоба, которая временами на нее находила: ее зрачки выглядели расширенными, и, казалось, она не слышала ни единого слова, что говорил ей Уилл. Она обнаружила целую цепочку мелких нарушений, за которые ему выговорила: грязные платки в карманах, корочки за ушами. Когда он попытался расспросить ее о письмах Роуз, она отругала его за то, как он произнес слово «спросить». («Спросить, а не “срасить”! Клянусь, Уилл, еще немного, и у тебя будет возможность “срасить” своей дикцией логопеда!») Поэтому Уилл перестал спрашивать. Она расчесывала его волосы так сильно, что деревянная щетка стучала о его голову, а когда натягивала на него рубашку пижамы, чуть не задушила его в процессе.